Через дверь буфетной нас провели в тесный коридор и дальше, в холодную комнатку, освещенную узкой полоской дневного света из высокого незастекленного окошка. Провожатый сухо велел нам ждать и вышел, затворив за собой дверь.
– Зачем мы здесь? – прошептала я, проявляя наконец некоторый интерес к нашим обстоятельствам.
– Не затем, чтобы поесть, очевидно, – обиженно проворчала матушка. – Могли бы хоть пудинга предложить!
Она села на скамейку под окном и аккуратно расправила серую шерстяную юбку.
– Иди сюда, Метта, сядь и успокойся. Тебе нужно произвести хорошее впечатление.
Я осторожно опустилась рядом. Прошло не так много часов с тех пор, как я родила, и сидеть было больно.
– Впечатление? – испуганно переспросила я. – На кого это я должна произвести впечатление?
– На мадам Лабонн, управляющую королевской детской, – пояснила матушка. – Ей нужна кормилица для новорожденной принцессы.
– Кормилица?! – изумилась я. – По-твоему, я… Нет-нет, матушка! Как я дам грудь королевскому ребенку?
Мать выпрямилась, оба ее подбородка в жестком обрамлении чепца дрогнули от негодования.
– Почему же это, позволь спросить? Твое молоко не хуже любого другого! Даже лучше, потому что ты молода и хорошо питаешься. Считай, тебе повезло. То есть повезет, если возьмут. Будешь кормить принцессу, а не ребенка мясника или какого-нибудь сборщиков налогов.
Я хотела возразить, что дочери пекаря не с чего презирать ребенка мясника, но сказать ничего не успела. Дверь открылась. В комнату вошла худая, прямая как палка дама среднего роста и возраста. На ней было темно-бордовое платье с широкими, отороченными мехом рукавами. Густая оборка черного чепца бросала тень на остроносое, как у крысы, лицо. Дама настолько не походила на любое представление об управляющей детской, что мы с матерью просто онемели и поднялись.
– Это та самая девушка? – резким голосом осведомилась дама и тут же брезгливо скривила губы: – А! Вижу.
Вслед за ее презрительным взглядом я опустила глаза и увидела, что на лифе проступили влажные пятна молока. От стыда и горя новые слезы хлынули по щекам.
– Как тебя зовут? – требовательно спросила дама и, не дожидаясь ответа, схватила меня за руку, повернула к окошку, пальцем открыла мне рот и стала пристально вглядываться.
– Гильометта, – ответила за меня матушка. – Мою дочь зовут Гильометта.
Она нахмурилась, видя такое грубое обращение со мной, но слишком оробела, чтобы протестовать.
Мадам Лабонн хмыкнула и отпустила мою челюсть.
– Зубы вроде хорошие, – заметила она, направив острый нос к моему влажному лифу и шумно втягивая воздух. – И запах чистый. Сколько ей?