Закрыв воспаленные глаза, я сделала глубокий вдох. Конечно же, она – не демон, твердо сказала я себе. Она – ребенок, дар божий, кусочек человеческой жизни, жадно прильнувший к моему телу.
В успокаивающем ритме этого таинственного действа, под тихий звук посапывания, похожий на шипение речной волны, набегающей на илистый берег, я расслабилась и ощутила, как наши пульсы совпали, как объединились, пусть на мгновение, наши жизни. И пока текло молоко, мои слезы высохли. Скорбь о потерянном сыне никуда не исчезла, но я больше не плакала.
Никому не известно, какие испытания готовит нам жизнь. Мое новое положение чуть было не окончилось так же внезапно, как началось, потому что следующим утром молоко брызнуло на белоснежный шелк крестильной сорочки, надетой на ребенка поверх свивальника. Я задрожала, ожидая, что на меня обрушится вся ярость дамы-крысы, но, по счастью, пятно осталось не замеченным под складками крестильного платья из расшитого атласа. Затем, увенчав малышку крошечным чепчиком из кружева и мелкого жемчуга, ее унесли в часовню королевы, где окрестили Екатериной – в честь девы-мученицы из Александрии, твердую христианскую веру которой не разрушили даже пытки на колесе.
Вначале от меня требовалось всего лишь кормить Екатерину, когда она плакала. Пеленала ее мадам Лабонн, никого не допуская к этой работе. Каждое утро она собственноручно меняла свивальник, убежденная, что ей одной ведом секрет, как заставить королевские конечности расти прямо. Две тупые девчонки заведовали умыванием, одеванием и качанием колыбели, однако относились к своим занятиям весьма небрежно. Спустя несколько дней гувернантка решила, что меня следует оставить при принцессе. Мой соломенный тюфяк и кроватку Екатерины перенесли в небольшую комнату башни, отделенную от основной детской толстой дубовой дверью, чтобы крики младенца не будили других детей, и оставили меня на всю ночь с королевским ребенком. Напуганная ответственностью, я боялась сомкнуть глаза, тосковала по дому и скорбела об умершем сыне, однако мое молоко текло по-прежнему обильно и устойчиво, как Сена за башенным окном.
Я никогда прежде не видела королевских детских, и многое казалось мне весьма странным. Мы находились во дворце самой расточительной королевы в христианском мире, однако, помимо расшитой жемчугом сорочки, которую быстро унесли на хранение, я не обнаружила ни единого признака роскоши или богатства. Никаких тебе колыбелей, обитых мехами, серебряных погремушек или сундуков с игрушками. Детская располагалась в отдельной башне, в задней части королевского особняка. Здесь было холодно и голо. В моей комнате имелся небольшой камин, но в нем не разводили огня. Не было и завесы на окне для защиты от осенних сквозняков. Осенними вечерами голые каменные стены тускло освещали дымные свечи и чадящие масляные лампы. Кушанья приносили из кухни королевы, однако нам не доставалось ничего, подобного изобилию, увиденному мной в день своего прибытия, – ни сочного жаркого, ни лоснящихся пудингов. Мы ели жидкий суп и хлеб, запивая их разбавленным вином или пахтой. Иногда приносили немного сыра или кусок бекона, крайне редко – свежее мясо или рыбу. Порой казалось, что мы живем в монастыре, а не во дворце.