Агент, искавший таланты, в один из вечеров услышал Расти в «Пикин и Гриннин», придорожной закусочной, владельцем которой был мэр Поттер, и сказал, что может дать ему постоянную работу в четырех штатах. Но Расти не любил путешествовать. Он был несколько лет на войне на Ближнем Востоке, и это излечило его от желания видеть новые места. В двадцать семь лет он вернулся домой, в Рэйнбоу Фоллс, и теперь, в тридцать, он планировал остаться здесь, пока ему не потребуется гробовщик.
Агент передал записи песен Расти агенту по талантам, и агент захотел, чтобы Расти приехал в Нашвилл с возмещением всех расходов, чтобы обсудить его будущее. Расти сказал «спасибо, но нет». Он не питал по поводу себя иллюзий. Он мог писать музыку и петь, но никогда не замахивался на то, чтобы стать большим профессионалом. Он не был красавцем так же, как Монтана не была Афганистаном. На самом деле он выглядел немного придурковатым, мягко говоря, придурковатым, но, тем не менее, придурковатым. Дни некрасивых звезд кантри были практически сочтены. В любом случае, он мог играть для местных, людей, которые выросли здесь, кто знал его или его родню, но когда он играл в помещении, полном незнакомцев, его сшибала застенчивость, и он не мог помногу смотреть на публику или говорить что-то отвлеченное между песнями.
Он влачил удовлетворительное существование благодаря плотничному делу и работам по красному дереву — ремеслу, которому он научился от отца. У него всегда была работа, и он получал почти такое же удовлетворение при окончании столярных работ или работы с наждачной бумагой, как от создания музыки. И никого не интересовало, как выглядит краснодеревщик. Сейчас у него полным ходом шли работы по реконструкции кухни, всего в шести кварталах от дома, так что он мог оставить свои инструменты там и ходить туда и обратно пешком.
Сколько он себя помнил, он любил прогуливаться по этому городу, который и сам по себе прелесть, но особенно — с тех пор, как вернулся с войны. Расти знал людей, которые вернулись с одной ногой или вообще без ног. Каждый день он благодарил за свои ноги и подтверждал свою благодарность, используя их. Он не чувствовал вины от того, что остался невредимым после войны, тогда как другим досталось, но он чувствовал несправедливость этого, большую несправедливость, и иногда скорбел об этом поздними вечерами.
Он находился в половине квартала от здания суда, недалеко от угла, когда подумал, что услышал мужской вопль. Он остановился послушать, но крик был коротким и приглушенным, как будто донесся изнутри одного из старых домов. Это мог быть даже не вопль, а возглас.