«Лизавета Николавна… нетерпеливо бросила книгу на столик и вдруг приметила письмо с адресом на ее имя и с штемпелем городской почты.
Какое-то внутреннее чувство шептало ей не распечатывать таинственный конверт, но любопытство превозмогло, конверт сорван дрожащими руками, свеча придвинута, и глаза ее жадно пробегают первые строки. Письмо было написано приметно искаженным почерком, как будто боялись, что самые буквы изменят тайне. Вместо подписи имени внизу рисовалась какая-то египетская каракула, очень похожая на пятна, видимые в луне, которым многие простолюдины придают какое-то символическое значение. Вот письмо от слова до слова:
«Милостивая государыня!
Вы меня не знаете, я вас знаю: мы встречаемся часто, история вашей жизни так же мне знакома, как моя записная книжка, а вы моего имени никогда не слыхали. Я принимаю в вас участие именно потому, что вы никогда на меня не обращали внимания, и притом я нынче очень доволен собою и намерен сделать доброе дело: мне известно, что Печорин вам нравится, что вы всячески думаете снова возжечь в нем чувства, которые ему никогда не снились, он с вами пошутил — он недостоин вас: он любит другую, все ваши старания послужат только к вашей гибели, свет и так указывает на вас пальцами, скоро он совсем от вас отворотится. Никакая личная выгода не заставила меня подавать вам такие неосторожные и смелые советы. И чтобы вы более убедились в моем бескорыстии, то я клянусь вам, что вы никогда не узнаете моего имени.
Вследствие чего остаюсь ваш покорнейший слуга: Каракула».
Ну и так далее… Довольно доказательств. А впрочем, как станут говорить спустя лет сто после написания романа, царица доказательств — признание обвиняемого. Вот оно, признание обвиняемого Мишеля Лермонтова…
А вот еще одно его признание: уже не прикрытое флером романтической выдумки, откровенное, циничное и жесткое:
«Теперь я не пишу романов — я их делаю!»
Это строка из письма Мишеля Лермонтова к Сашеньке Верещагиной, бывшей поверенной многих его тайн, участнице его интриги, со сладострастным наслаждением водившей за нос свою простодушную подругу.
«Если я начал за нею ухаживать, то это не было отблеском прошлого, — писал Лермонтов той же Верещагиной зимой 1835 года. — Вначале это было просто развлечением, а затем стало расчетом… Вступая в свет, я увидел, что у каждого есть какой-нибудь пьедестал: хорошее состояние, имя, титул, связи… Я увидел, что, если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества.