Отрочество София провела, укрощая свое тело. Держала впроголодь предательскую плоть, одновременно упражняя мускулы до изнеможения, — и не усматривала в этом ни намека на поведение юной женщины, попавшей в беду: так поступали все девочки в студии, все, кого она знала. София ступила на хорошо утоптанную дорогу; ведомая ненавистью к своему телу, по этой дороге шла каждая вторая из знакомых ей девушек. Со временем София поднаторела в самоповреждениях, она скрывала их искуснее, чем другие девочки, преображала телесные травмы в иные фобии, которые было легче скрыть; как и во всем, к чему она прилагала руку, София достигла в этом деле немалых успехов.
Первый раз это случилось в четырнадцать. Плоть подставила Софию, честолюбие бросило. Родители пытались проявить понимание, оказать помощь, но им не хватало навыков. А София не научилась просить о помощи. Она знала лишь, что задернутые занавески в спальне спасают от слишком яркого солнечного света. Жар жег ей глаза, смех давил на барабанные перепонки. София прятала свою боль, потому что думала, что, если она ее обнаружит, зрелище выйдет столь впечатляющим, что ее вывернет наизнанку. К порезам она прибегла случайно. Средство, опробованное на доброй половине плохих девчонок, загнанных в угол, сулило решение проблемы. Тонкое лезвие, вынутое из розовенькой материнской бритвы, вошло в запястье, оставив щель длиной в дюйм. Поврежденная кожа сама собой раскрылась, и тонкая линия превратилась в алмазную нить. Под кожей проступил тончайший слой жира — мягкое желтоватое масло, намазанное на красную основу. Поначалу основа светилась бледно-красным с золотистым оттенком, потом она потемнела и растеклась по коже, переливаясь через край, пульсируя в такт с перепуганным сердцем Софии. Густая краснота убедила Софию в том, что она не ищет выхода, — по крайней мере, традиционного. Она лишь пытается найти способ пробиться обратно на свет. Тонкий порез — отверстие для чистого воздуха, которым она уже забыла, как дышать. Вдохнешь — и алый осязаемый румянец на щеках. И вот она — подлинная София. Прекрасное создание, а вовсе не то существо, которым она себя чувствовала, одновременно тяжелое, как свинец, и совершенно пустое.
Подростковая депрессия Софии — синий кокон, тяжелое одеяло, накрывшее с головой, скрутившее тугой пеленой, уложившее навзничь в жалкой беспомощности. Короткие передышки выдавались нечасто, прохладное лезвие врезалось в ядовито-синюю плоть, окрашивая ее красным — солнечным светом, цветом жизни. Смертельные порезы не допускались, целью было лишь обрести надежду иного существования. И даже когда София чиркала бритвой, она верила, что возвращение к разуму и к себе возможно — когда-нибудь потом. Доказательством этой веры служили порезы, неизменно тонкие и аккуратные. Никаких безобразных запекшихся корок, которые она замечала у других. В самой гуще синевы София всегда знала, что однажды вернется в мир, а потому тело — ее профессиональное орудие, ее спасательное судно — необходимо сохранить во что бы то ни стало. Теперь, когда София работает вечерами в полумраке и мутном отражении синтетических блесток, ее длинные гладкие шрамы заметны только очень пристальному взгляду. Тонкие порезы делались не напоказ и не взамен воплю о помощи. Эти полоски на запястьях и внутренней стороне бедер — словно шрамы после трахеотомии, в густо-синей яме они позволяли дышать, соединяя распавшиеся тело и душу крепче, чем что-либо другое.