Настроение было приподнятым. Он свернул на свою улицу, широкую и в этот час всегда запруженную транспортом. Круто вывернув передние колеса, ее красный «вольво» занимал половину тротуара перед его домом.
А сама она стояла у забора перед соседним домом, и капюшон на спине сбился. Священник торопливо принялся искать мятную конфетку. Выставив согнутые локти, Лена фотографировала. Остановился в трех шагах от нее, а мимо как назло проехал грузовик, почти заглушив его слова.
— Знаете, что было тут раньше? — указал он на дом, который она снимала. Лена развернулась, не опуская фотоаппарата, и нажала кнопку.
— Чик-чик! — воскликнула. Стара она была для этого «чик-чик». Священник разглядывал ее рот, накрашенный темной помадой. Выглядит сейчас старше, чем тогда, на футболе.
— Странная какая фигура вон там, — она смотрела на статую в саду, на белую Мадонну с таким же белым Младенцем на руках.
— А вон там я живу, — протянул он, показывая на дом рядом. Она и не глянула.
— Смотрю на нее, и кажется, будто у меня между пальцами белый порошок, — сказала она. — Наверное, потому, что в саду такая густая зелень.
Прислонившись к забору, она глядела вдаль, на дорогу к еврейскому кладбищу, к новым районам, к русскому рынку и дальше из города, в Моновиц, к бывшему заводу «Буна ИГ Фарбен»[1]. Бывали дни, когда он подолгу гулял там один, далеко за чертой города. Называл это контрольным обходом.
— Это Мадонна, — пояснил священник, а она сдвинула на запястье шнурок, на котором висел серебряный фотоаппаратик.
— Пани Мадонна, — дурашливо проговорила по-польски. Он заметил, что глаза ее при ярком свете уже не синие, а почти зеленые, какой бывает вода в бассейне. И веснушка под левым глазом.
— А как это вы стали священником?
Он промолчал.
— Из-за женщины?
— Обыкновенно священниками становятся из-за Бога, — проговорил он.
— Вы не любите женщин?
— Вы не любите священников?
Что ему было еще ответить? Рассказать ей на радость: однажды днем, в августе, я услышал чей-то голос? И решил, никого не увидев, что это Бог, и с той поры мне удавалось за любовью к Богу скрываться от любви к девушкам. Но ведь это неправда. Правда — это августовский день. Давний, давний день.
— Трудно было на это решиться? Я имею в виду целибат, — поинтересовалась она.
— Нет.
Нет, не так трудно, как ей представляется. И тут он услышал свой голос. Решение, — рассказывал тот, — оказалось для него естественным. Августовским днем, в возрасте семнадцати лет, он все понял. Другие одноклассники разъехались на каникулы, он остался дома на все жаркое лето. Сливы созрели уже в начале июля, и люди жались к домам в поисках тени. От скуки он помогал пастору красить зал для приходских собраний. Пастор был доброжелателен. Вечерами они вместе сидели на связках старых газет, ели хлеб с ливерной колбасой и соленые огурчики, курили «Реваль». Пастор угощал его сигаретами. В семнадцать, один-одинешенек, но зато курит. И подолгу стоит у окна. На севере виден его бывший детский сад во дворе, на юге, через улицу, — школа. Потом шли гаражи, крытые жестью. На улице жара, а в зале прохлада, и голые стены пахнут краской. Он красил и красил. И все было в порядке. Вот бы так всегда, вот так, с пилоткой из газеты на голове. И тогда он решился уверовать.