Его голова глубже обычного ушла в плечи, руки тряслись, резкая щемящая боль подкатила от сердца к горлу. Но он совладал с ней, заставил себя выпрямиться, насколько это было в его силах. «Ладно, — сказал он себе. — Кончено! Никогда больше не стану терзаться ничем подобным. Другим оно дает наслаждение и радость, мне приносит только скорбь и страдание. С меня хватит! Сыт по горло! Баста!»
Благое решение! Иоганнес отрекался, отрекался раз и навсегда… Он вернулся домой к своим книгам, к своей скрипке, на которой научился играть, хотя ему мешала острая, выпирающая грудь.
Семнадцати лет он распростился со школой и занялся коммерцией, как занимались ею испокон века все люди его круга, и поступил учеником в лесопромышленное предприятие господина Шлифогта, расположенное внизу у реки. С ним обращались мягко, он со своей стороны был покладист, предупредителен, и так, мирной чредой шло время. Но когда ему исполнился двадцать один год, умерла после тяжкой болезни его мать.
Это было большим горем для Иоганнеса Фридемана. Он долго не расставался с ним… Он упивался им, отдавался ему, как счастью, растравлял бесчисленными воспоминаниями детства, копил его, как скупец, — первое свое жизненное потрясение. Но разве жизнь не хороша, даже если она складывается для нас так, что ее не назовешь «счастливой»! Иоганнес Фридеман понял это и любил жизнь. Никто не знает, скольких душевных сил стоило ему, отрекшемуся от высшего, даруемого жизнью счастья, искренне наслаждаться доступными ему радостями. Прогулка весною в пригородном саду, поющая птица, душистый цветок — можно ли не быть благодарным жизни и за это?
И то, что образованный человек острее воспринимает все прекрасное, более того, что само образование прекрасно, и это понял Иоганнес и стремился стать образованным человеком. Он любил музыку и не пропускал ни одного концерта из тех, что устраивались в его городке. Иоганнес и сам был не прочь помузицировать и научился играть на скрипке, радуясь, когда дело шло на лад, каждому красивому, мягкому звуку, хотя сам при этом являл очень странное зрелище.
Он читал запоем и постепенно воспитал в себе литературный вкус, которого, правда, никто в городе с ним не разделял. Он был осведомлен обо всех литературных новинках как на родине, так и за границей, умел смаковать ритм и дразнящую прелесть стиха, отдаваться во власть интимного настроения изысканной новеллы… Да, пожалуй, можно сказать, что он был эпикурейцем!
Он научился воспринимать как радость любое явление жизни, понял, что их нельзя подразделять на счастливые и несчастливые. Он дорожил любым своим ощущением, настроением и равно лелеял их — мрачные и светлые, даже несбывшиеся желания, даже тоску. Он любил тоску ради нее самой и говорил себе, что, когда надежды сбываются, все лучшее остается позади. Разве сладко-щемящие, смутные, томительные надежды и ожидания тихого весеннего вечера не богаче радостью, чем осуществленные посулы лета? Да, конечно же он был эпикурейцем, маленький господин Фридеман!