— Не говори так. В моей душе установился-таки мир. А когда он ходил сюда да жил невдалеке — и меня, слабую и грешную, крутило и трясло. Хотела, сумасшедшая я, даже оставить обитель. Как он меня звал! Как сманивал… окаянный! Но вот, как видишь, нашла я в себе силы, Господь вспомоществовал, сёстры направили. И — молилась, молилась. Сначала со слезами, а потом сошла в моё сердце благодать. Так вот сёстры теперь частенько говорят мне, что не улыбаюсь я, а в глазах — улыбка. Понимаешь, лёгко мне стало на свете. Как пушинка я: подхватит ветер судьбы — полечу, ежели Господу будет угодно… Нет, не права ты: смиренная я. Нашла сущий путь. И — иду, иду по нему.
Обе помолчали, всматривались в льющийся из оконца свет. Стало теплее, сумерки этого большого помещения напитались светом и прилегли низко и виновато к полу, закатились за бочки, лари и мешки. С Богоявленского собора донёсся полнозвучный, ёмкий звон многопудового, самого большого в городе колокола, в который сразу вплёлся какой-то женственный по своей сути звон со Знаменской колокольни.
— А ты, Ленча, смиренная ли? — минуту-другую спустя спросила Мария и прямо, пытливо посмотрела в глаза племянницы. — Что такая взлохмаченная прибежала ко мне? Дома что стряслось? Не утаивай. В глазах — слёзы. Говори же!
— Люблю колокольные звоны — душа поднимается к небу. — «Сказать ли? Нет, не скажу. Не смогу. Она — святая, а я… я тварь. Погибать, так погибать!» — Спрашиваешь, смиренная ли я? Нет, Феодорушка, не смиренная. Нет в моём сердце любви к Семёну — что уж скрывать? Забраживает во мне — будто бы хмелем полны жилы, а не кровушкой. И день ото дня всё тревожнее мне живётся. Как-то мутно впереди. На ощупь куда-то бреду. Совесть мучает, будит ночью. Маюсь я, понимаешь, маюсь, а не живу.
— Молись!
— Молюсь. Да теперь уже, видно, ничто не поможет. Перед глазами всплывает другой мужчина.
— Другой?! Кто же он?
— В Зимовейном живёт, артельный у дяди Вани. Ссыльный.
— Ссыльный?! — испуганно промолвила Мария, зачем-то озираясь и переходя на шёпот. — Господь с тобой, родная!
— Со мной, не со мной, а грех понимаю свой. Говорю же — совесть мучает. Однако, сердцу как прикажешь, Феодора?
— Молись, молись, молись, и Господь укажет. Он любит нас, думает о каждом. Но мы, мы, недостойные, изверившиеся, отворачиваемся от Него, чего-то ищем в потёмках, а ведь Он — свет наш, надежда наша.
Елена жадно всматривалась в большие и светлые глаза Марии, будто что-то важное искала. Но вдруг засмеялась, вскочила с лавки — стала отплясывать, размахивая руками и отстукивая каблучками: