— А может, хочу я, бедовая, греха! А может, сладко мне, беспутной да окаянной, во грехе-то! Бог, говоришь, и есть сама любовь? Так вот, может, и даётся мне только сейчас настоящая, большая любовь? Может, Христос смилостивился надо мной и — вот: вдохнул в моё сердце любовь? Знаешь: Христос мне улыбался, слышишь? улыбался. И на Пасхе, и недавно! Что, испугалась?! Да, да, хочу, хочу я греха!
— Молчи, молчи, шальная! Греховодница! О другой любви я говорила. Беспутница ты разнесчастная!
Мария бросилась к двери и плотно её захлопнула. Ржавые уключины сердито вскрипнули, и установилась тишина. Такая глубокая тишина, что даже слышался взвон тёршейся о прибрежную отмель ангарской воды, а от иннокентьевского паровозного депо, расположенного в нескольких верстах за рекой, пришёл скрежет сцепляемых вагонов, вздохи локомотива — он выпускал свистящий пар. Елена присела на лавку, сникла, теребила красную бахромку платка. Мария плотно повязала на голове сбившуюся чёрную косынку, перебирала чётки.
— Пойду, тётя, а?
— Ступай с Богом. Всем нашим — поклоны.
Но родственницы всё же обнялись.
— Какие, Феодорушка, у тебя чистые глаза. Прямо хрусталь.
— С души соскребаю скверну — вот и в глазах чисто… дурёха ты, Ленка. — Помолчала, не отпуская от себя Елену. — Не натворила бы ты чудачеств — боюсь. В сердце у меня ноет. Чувствую, что-то ты мне не сказала очень важное. Скажи, пока не поздно. Скажи! — Но Елена отрицательно покачала головой, промолчала, отводя глаза. — Забудь ты этого ссыльного: нечистые они люди, слуги сатаны. На Бога и царя войной идут. Без царя, может, и проживём, — перешла на шёпот Мария, — а без Господа нашего Иисуса Христа — никак. Иззлобимся, испоганимся, во грехе захлебнёмся. Мы уж ладно, а вот детям и внукам нашим за что уготавливаем мучения? Смирись с волей Божьей.
Взгляд Елены блуждал по бревенчатым стенам, ярко освещённым одним, но широким и ярким лучом, поднимался к сумеркам потолка с перекрестием балок и стропил, словно бы хотела она увидеть нечто большее, чем позволяло ей это замкнутое пространство.
— Шальная ты, шальная, — качала головой Мария.
Неожиданно дверь распахнулась, в помещение ворвался вихрь солнечного света и землисто, лиственно пахнущего тепла. На пороге стоял Семён. Весь он был подтянутый, крепкий, литой, хотя худощавый и высокий. В длинных, но мускулистых руках держал толстой кожи кнут, согнутый надвое. Кожаная, с овчинным подбоем тужурка, плотного сукна тёмные штаны, заправленные в высокие голенища яловых сапог, коротко стриженные русые волосы, отсутствие бороды — всё производило впечатление крепи, силы и уверенности и ещё какого-то важного, продуманного движения, которое кем-то прервано, но понятно, что ненадолго: что остановить такого человека по-настоящему почти невозможно или даже не стоит этого делать, если он сам того не захочет. От Семёна так и повеяло на Елену — осознала она — духом самостоятельности и ума, если, конечно, они могут пахнуть. Впрочем запах был. Его сразу уловила Мария, — незнакомый для места, где обитают одни женщины: крепкий, здоровящий и обновляющий воздух вокруг запах гуталина, которым жирно были смазаны его добротные, хотя и не новые сапоги, и дорогого табака.