Отдышались чуть. Мужики натянули верёвки — выправили крест, а Семён и Лёша затянули крепеж в основании. Немного — осень была, верховик напирал, руки замерзали — почистили, ошкурили крест металлической щёткой на длинной палке и обмахнули его густо замешанной серебрянкой. Старались из последних сил, но вблизи он всё равно виделся страшным и неприглядным.
Однако снизу взглянул на него вымотанный, закоченевший Семён — а ведь засиял крест! Молодо и несколько задиристо смотрел он на белый свет, на ясную Ангару, на весь уютный погожский мирок. Поразился Семён, качал головой, не веря глазам своим. Мужики смеялись над непривычно молчаливым, медленно отходившим от страха Сумасбродом, у которого тряслись руки, пальцы никак не могли сжать чарку, и простодушной его супруге Марусе приходилось вливать водку в его рот и следом засовывать огурец.
75
В мае-июне 17-го года жизнь в Погожем вконец расстроилась, сорвалась с матёры и как будто куда-то полетела, покатилась, не имея сил и порой желания уцепиться за кустик или кочку прежнего размеренного, работящего уклада.
После Николы-вешнего, отсеявшись и почти докончив огородину, на сходе делили, как от века и велось, покосные угодья — самую невыясненную и колкую ветвь крестьянских дел в Сибири, потому что хороших лугов было не так много, как где-то. И мужики впервые столь обозлённо и дружно пошли на Охотникова. Как всегда с хлёстким язвительным словом набрасывался на Михаила Григорьевича его извечный супротивник и соперник Пётр Иннокентьевич Алёхин — новый староста.
— Хва тебе, Михайла, помыкать нами, — пощипывал свою благообразную бороду Пётр Иннокентьевич, почему-то повернувшись к Охотникову спиной. — Лазаревские луга прибрал со своим батюшкой… царствие ему небесное. По Берёзовке десятины три умыкивашь от обчества. Уж скока талдычу: и мы тож хотим владать добрыми покосами. Вот вам, мужики, моё слово: поделить промеж нас знатные Лазаревские луговины, а Охотниковы пущай нонче на Терещенские, за двадцать-то версточек, покатаются на своих откормленных лошадках!
— Верно, Петро! — загудела толпа.
Михаил Григорьевич, красный, скорее багровый, тягостно молчал, думал, будто перекатывал валуны: «Съедят ить оне меня заживо. Неужто не видят — тружусь я как проклятый, а потому и достаток имею? Чай, зрят то, что хочется видеть. Как жить? Опора из-под ног ускользат, впереди не вижу ясного пути. Ужели погибель всеобщая грядёт?»
Грузно встал, тяжело выпрямил плечи, расправил картуз, но тут же зачем-то смял его в кулаке. Все замолчали, хитроватыми, насмешливыми прищурами постреливали в него.