Старик и вправду был невыносим, хотя уже такой дряхлый и болезненный. Непостижимо было, как он ещё живёт, ходит, но, главное, чуть не каждый день устраивает капризные сцены, которые перерастали в шумные, буйные скандалы с криком и бранью. Родственников у князя почти никого не было рядом: многих он отпугнул от себя, других проклял, как сына своего — отца Виссариона, за то, что тот посмел взять в жёны русскую. Друзей, кажется, тоже не было у него. Угадывалась в этом странном человеке какая-то большая обида на жизнь и людей. Ему, догадывалась Елена, видимо, крепко не нравилось, что его личная жизнь сложилась неудачно, что люди живут не по тем правилам, которые он для себя установил, и он, старик, уже ничего не может поправить. Внешне князь выглядел грозно и воинствененно: вечно был в каком-то экзотическом для Елены военном наряде — в чёрной черкеске, в чёрной папахе из курпея ягнят с красным, как полёгший петушиный гребень, атласным верхом, в широких шароварах с золотистыми лампасами, с богато инкрустированным кинжалом у пояса. Ходил быстро, рывками, всё пыхтел, метал взглядом, будто намеревался всякую минуту наброситься на кого. Но чаще сидел в своём сумрачном зашторенном кабинете, а чем занимался — никто ясно и не знал.
В огромном серокаменном доме князя — с фруктовым садом, с обширным двором, со службами — Елена и Виссарион занимали три просторных комнаты, обставленных грубоватой, громоздкой, но благородного красного дерева мебелью в резьбе, с серебряной чеканкой. Елену тяготил и раздражал этот, казалось ей, странный, не приспособленный для удобной жизни дом.
А старик не признавал Елену. Надувался при ней, устрашающе выпучивал глаза. Открыто и оскорбительно ругал в её присутствии Виссариона. Обычно начинал свою торопливую, закипающую брань по-грузински, размахивал костлявыми руками, хватался за рукоять кинжала. Когда Виссарион со снисходительной усмешкой показывал на свои уши: что совершенно ничего не понимает, — старик переходил на русский, но жутко изламывал слова, хотя отменно владел языком:
— Ты нэ внук мэнэ! П-пашёл вон! Ты что, грузын? Ты нэ грузын! Сколько тэбэ гаварыть: русским можэт быть и лубой дурак, а вот грузыном — толко грузын?
Порывисто и стремительно удалялся, громко топая. Задевал растопыренными локтями и высоко поднимаемыми ногами всё, что попадалось на пути, порой роняя предметы. Виссарион целовал руку Елены и говорил, усмехаясь:
— Надо вытерпеть выходки этого сумасброда. Наследство — вот что меня заставляет терпеть. А сам он скоро богу душу отдаст.