— Как ты можешь так говорить: ты же князь, благородный человек! — морщилась Елена, вытягивая свою ладонь из цепких тонких рук Виссариона.
— Да кому в наше время нужна вся эта мишура — все эти титулы, звания, должности? Мир, Леночка, у черты — вот что главное! А деньги мне нужны, чтобы помогать социалистам, готовить революцию. Там уже ждут моих… наших денег! — значительно произносил он «там».
— «Моих», «наших» — иди ты, Вися, к чёрту! А семью нашу ты намерен содержать?
— Семью? — притворно удивлялся Виссарион. — Дорогая, нам столько перепадёт денег, что мы сможем с тобой совершенно свободно заниматься благотворительностью, а не только, понимаешь ли, содержать семь-ю. — И тут же посмеивался: — Семь ю, семь я, семь и, семь е, семь ям. Гениально: семь ям. Семь ям! Вслушайся: семь ям.
Елена отталкивала его, в её тёмных, глубоких глазах остро взблёскивало.
— Милая, пойми, мир окончательно изменился. Россия, как взгретая скаковая лошадь, устремлена вперёд. Не сдерживайте её — затопчет или себе свернёт шею! Всё, чему тебя научила твоя патриархальная семья, уже разрушается у самого фундамента. Я знаю, почему ты злишься: тебе хочется семьи, крепких отношений, может быть, даже веры. И дед мой из такой же породы: хочет, чтобы всё продолжалось — то есть ползло! — по старинке. Нет. Нет! Оглянись: на дворе не девятнадцатый век и всякие религиозные бредни, всякие сентиментальные путы только тормозят развитие человечества!..
Виссарион обычно говорил продолжительно и с пылом, будто произносил речь перед большим скоплением народа.
«Я пропаду с ним», — порой отчаянно и ожесточённо думала Елена.
Но она знала свой волевой охотниковский характер и предчувствовала, что её жизнь всё равно совершит какой-то серьёзный и скорее всего внезапный поворот. Ей, как когда-то, снова хотелось перемен.
Порой отчаяние и злость вскипали в Елене, она закрывала ладонями глаза и в себе вскрикивала: «И этот человек станет отцом моего ребёнка?!» И горестно вспоминалось, как отец стоял перед ней на коленях, раздавленный, опозоренный, как Семён, ещё в юности, неизменно доверчиво и влюблённо заглядывал в её игривые, надменные глаза, стесняясь и робея. Нежно и печально вспоминался сын Ваня, и вся душа её содрогалась. И ей хотелось немедленно бежать куда угодно из этого несчастливого дома, из этих чужих и чуждых ей краёв.
«Живот, живот, этот ужасный живот!..» Но и сама мысль, что она столь плохо думает о своём животе, а значит, о ещё не родившемся ребёнке, обескураживала и угнетала Елену.
Старик в присутствии Елены с каждым днём всё настойчивее, с вызывающей надменностью заговаривал с Виссарионом по-грузински. Тот поначалу отвечал, а потом — только по-русски. И старик однажды ударил внука бамбуковой палкой вдоль спины, Виссарион выхватил её и замахнулся. Но не ударил. Старик — за кинжал. Елена вскрикнула, в её животе скололось. Подоспели слуги, уговорили старика. На следующий день старый князь будто бы забыл о своей выходке, так же упорно заговаривал с внуком по-грузински. И Виссарион сквозь зубы, односложно отвечал, не вступал в споры, ожидая, несомненно, только одного — наследства. Но старик всё тянул с обещанным завещанием, хотя был тяжело болен, худел, задыхался и нередко терял сознание.