Марья Васильевна улыбнулась широким полным лицом, заносчиво ответила, кладя короткие полные руки на взъёмные бока:
— Вы пока тута баяли, разводили турусы, я уж сгоношила на стол. — Принаклонилась в сторону Охотникова: — Милости прошу в горницу, сватушка. Знаю, пельмешки любишь с горчишной подливкой — имеются. Для тебя расстаралася! Да гусю голову своротила — запекла с яблоками да изюмом бухарским. Проходь, проходь.
— Благодарствую, благодарствую, Марья Васильевна, — поднялся с завалинки и тоже поклонился Охотников, ощущая в сердце необыкновенную лёгкость и ребячливую радость: словно бы, как в детстве, попал из рогатки в цель и можно теперь гордиться перед менее удачливыми сверстниками. — Пельмешки пельмешками, а хозяйку больше ценю и уважаю. Твои кушанья, Васильевна, завсегда в охотку ем.
Марья Васильевна зарделась.
Поздно вечером крепко выпивший, напевшийся и даже наплясавшийся в гостях Михаил Григорьевич сообщил дочери о скором дне свадьбы. Елена сдавленно, но отчётливо произнесла:
— Не люблю я его.
— Ишь — не люб ей! — прицыкнул отец и хлопнул кулаком по столу. — Не за проходимца какого выдаём — за крепкое орловское семя. Сам купчина богатей Ковалёв метил Семёна в зятья, ан нет — на-а-аша взяла! Радоваться надобно, песни петь, а ты-ы-ы!.. Тьфу!
— Не люблю.
— Да чиво ты зарядила! Дура! Пшла прочь с моих глаз!
Елена гневно взглянула на отца, сжала узкие зловатые губы, промолчала, но чувствовалось, что через силу. Направилась на хозяйственный двор — на дойку, с грохотом сняла с тына пустое ведро.
— У-ух, постылая, — скрипнул зубами отец, прикладывая ладонь к сердцу.
Подошла Полина Марковна; она слышала разговор отца и дочери из соседней горницы. Михаил Григорьевич хмельно покачивался на носочках хромовых, с высоким голенищем сапог, говорил жене:
— Ничё, собьётся спесь возле мужа. У Орловых не задуришь — живо окорот дадут!
Полина Марковна покачивала головой:
— Ой, не стрястись бы беде, Михайла. Уж с Василием тепере — неискупимый грех на нас… а Ленча — такая ить бедовая да упрямая.
— Помалкивай! Быть по-моему! Без Орловых нету нам пути! А дочь не пощажу, ежели чего супротив моей воли удумат, гадюка. Её и себя пореш… — Но он оборвал фразу. Сжал кулаки. Застонал.
Полина Марковна испуганно отпрянула от супруга, но промолчала.
Михаилу Григорьевичу было худо, в сердце болело, и он, ещё выпив прямо из графина смородиновой настойки и забыв помолиться, завалился в одежде и сапогах на кровать с высокой белоснежной постелью. Полина Марковна покорно и участливо раздела супруга, который стал бредить и метаться, обтёрла смоченным рушником потное, пропеченное солнцем лицо. Потом долго молилась, стоя на коленях перед образами.