Родовая земля (Донских) - страница 98

— Чёй-то ты, Ленча? — участливо спрашивала Любовь Евстафьевна, отрываясь от кудели.

— Так, — отвечала она.

Однажды вечером к Елене заглянула Наталья Романова. Справилась, стыдливо опуская большие детские глаза, не было ли с фронта писем от Василия. Письма были, к родителям и деду с бабкой, и Елена пересказала их Наталье, теребившей свою рыжеватую косу. Наталья и краснела, и бледнела, и вздыхала, и даже тихонько всплакнула. Помолчали, вглядываясь в сумеречные отпотевшие окна. Сидели в спальне, не зажигали света, но золотисто отсвечивала лампадка. Было тепло, тихо. Елена, какая-то вся сжатая, ссутуленная, плотно укутанная большой шалью, будто бы мёрзла, держала в замке пальцы. Лицо её было напряжённым, замкнутым. Подруги то возобновляли разговор, то прерывались. Елена, казалось, даже и не слушала Наталью.

— Пойду, чё ли, — с несомненной обидой, наконец, сказала Наталья, поднимаясь с табуретки и запахивая на груди кофту.

— Погоди, — взяла её за руку Елена. Хотела что-то сказать, но лишь прикусила губу.

— Какая-то ты чудная нонче.

— Чудная, говоришь? Вот что хочу тебе, Наташа, сказать. — И Елена потянула к себе Наталью, которая стала часто моргать, не понимая подругу и даже чуточку чего-то испугавшись. От лица Елены отхлынула кровь.

— Чиво ты? — озиралась Наталья на дверь, будто хотела убежать.

Елена собиралась что-то сказать, но в сенях послышались шаги: пришёл из конюшни Семён, свежий, румяный от морозца, в длинной холщовой расшитой рубахе. Сбросил с плеч заношенный до блеска полушубок, торопливо переобулся в кожаные самошитные тапочки и, нетерпеливый, храня на губах улыбку, прошёл на свою половину к жене. Весело поздоровался с Натальей, подмигнул и спросил, доколе будет она в девках куковать. Наталья покраснела до макового цвета и стала собираться домой, но Елена удержала. Марья Васильевна крикнула из-за перегородки, приглашая всех к столу. Семён вышел из спальни первым, а Елена жарко шепнула подруге:

— Поговорить надо. Посоветуешь, может, чего стоящего. Сама я — запуталась, Наташка. — И Елена утянула вяло сопротивлявшуюся Наталью с собой, усадила за стол.

Чай пили степенно, молчаливо, лишь обмолвливаясь. Слышался похруст сушек и кускового сахара. Над всеми возвышался до блеска начищенный тульский самовар с большим, в виде петуха краником. Под потолком горели две керосиновые лампы, ярко освещая скучные, серьёзные лица. Семён завёл было разговор о двух коровах, которые хворали, спросил у жены, как с ними поступить. Елена пожала плечами, промолчала, навёртывая на ложку густого мёда. Семён перевёл взгляд на мать. Марья Васильевна взыскательно посмотрела на невестку, стала дуть на чай. Наталья пуще покраснела, сама не понимая, отчего, утянула голову в плечи, затаилась. Семён снова завёл разговор. Слегка повернул здоровое, хорошо слышащее ухо в сторону жены: видимо, боялся пропустить её малейший шорох. Но снова установилось глубокое, отчаянное молчание, и все, казалось, ожидали какого-то ответа и действия от Елены. Но Елена снова промолчала, дула на поднятую над столом чашку, загораживая ею лицо от мужа и свекрови. На печке за занавеской покряхтывал прихворнувший Иван Александрович. На лавке потягивался и зевал крупный пушистый кот. Наталья, наконец, не выдержала, встала, робко кланяясь и прощаясь, стала отходить к порогу. Елена резко поднялась следом, нечаянно, с грохотом уронив табуретку, вызвалась проводить подругу. Обе выскочили в сени, а Иван Александрович с печки глухо прохрипел: