И в те же годы появилось новое увлечение, определившее всю дальнейшую жизнь ученого. В Пекине Невский встретил бывшего преподавателя по восточному факультету А. И. Иванова, в то время драгомана советского полпредства. Он рассказал своему ученику о тангутских находках и передал имевшиеся у него фотокопии некоторых документов.
Еще в 1909 г. известный русский путешественник П. К. Козлов побывал в мертвом городе Хара-Хото, принадлежавшем Си-Ся (X–XIII вв.), государству тангутов, ныне не существующего народа, язык которого родствен тибетскому и бирманскому. Об этом языке до того было известно очень мало, но Козлов открыл обширную библиотеку тангутских текстов, перевезенную им в Петербург. Однако эти тексты оставались не расшифрованными, несмотря на усилия Иванова и ряда других ученых. Невский заинтересовался этой проблемой, и уже первые его публикации в Японии, основанные на ограниченном числе текстов, доступа к оригиналам которых он еще не имел, заставили считать его ведущим специалистом по данной проблеме.
Но жизнь Невского в Японии, в первые годы счастливая, постепенно становилась все тяжелее, несмотря на интересную работу и преданность жены. Политическая ситуация в Японии ухудшалась, усилились милитаризм и недоброжелательство к русским в связи с напряженными отношениями между Японией и СССР. Хотелось заниматься тангутикой, а главные материалы находились в Ленинграде. А жизнь в традиционно закрытом японском обществе, вдали от привычной культурной и языковой среды, создавала немало проблем, причем великолепное знание языка и обычаев не только не помогало, но, наоборот, усиливало подозрительность к «нарушению границ» со стороны белого человека. Соотечественников же было мало: Япония, где иностранцу трудно было натурализоваться, не входила в число центров русской эмиграции. В Осаке у него, правда, оставался друг со студенческих лет, русский японист Орест Плетнер, также там преподававший. И изредка встречи с востоковедами из СССР, начавшими приезжать с середины 20-х гг.
В 1925 г. тетка Невского В. Н. Крылова (во многом заменившая ему в детстве рано умершую мать) писала из Рыбинска в Ленинград В. М. Алексееву, желая узнать о судьбе племянника, который «пропал в Японии». Тот ответил, что Невский жив и работает, но ему не стоить возвращаться, пока жизнь дома не наладится. Но скоро мнение друзей Невского изменилось, и роль в этом сыграла поездка Н. И. Конрада в Японию летом и осенью 1927 г. На пристани в Осаке Николай Александрович встретил старого друга и поселил в своем доме. Его вид не понравился Конраду, к тому времени возглавившему ленинградское японоведение. Он писал В. М. Алексееву о Невском: «Он, конечно, здесь закис… Николай Александрович – без вмешательства со стороны – не обойдется»; «Невский требует притока целеустремленной, живой, бодрой энергии; притока интереса со стороны»; «Ему нужно возвращаться, и я приложу все усилия уговорить его. Ужасно горько будет его оставлять опять одного». Алексеев, раньше не хотевший, чтобы Невский возвращался, теперь согласился с Конрадом. В следующем 1928 г. в Японию приезжал еще один ленинградский востоковед, принадлежавший к молодому, пока не знакомому Невскому поколению, Ю. К. Щуцкий (он разделит впоследствии судьбу Николая Александровича). Он тоже будет уговаривать ученого вернуться. И Невский в итоге согласился. С конца 1928 г. начались хлопоты по оформлению переезда в Ленинград, затянувшиеся из-за проволочек японской бюрократии. Лишь в конце лета 1929 г. он смог покинуть Японию, причем без семьи, которую обещали пустить в СССР позже. В Осаке пришлось оставить часть материалов и всю переписку, которые ныне хранятся в университете Тенри.