Сосредоточенность на вопросах культуры «от противного» видна и в работах Николая Иосифовича по лингвистике, прежде всего, в уже упоминавшемся «Синтаксисе». Можно посмеяться над упрощенным его социологизмом при выделении «классовых языков», но именно эта часть книги, посвященная общественным функциям языка в Японии, оказывается самой живой и интересной. Большую ее часть составляют не очень яркие и зачастую нелогичные описания грамматических структур, идеи книги несамостоятельны и взяты из разных источников: это и русисты, особенно А. А. Шахматов, и Е. Д. Поливанов, и грамматики японских ученых. Кроме того, заметна русификация японского языка. Не буду повторять критику, опубликованную в моей книге «Изучение японского языка в России и СССР». Важно разобраться в причинах неудачи добросовестной монографии, по охвату материала до последнего времени самой подробной в отечественной японистике. Представляется, что дело было именно в культуроведческом подходе автора. Конечно, язык – важнейшая часть культуры, но такие его области как фонетика и грамматика слишком удалены от всех остальных ее частей. Именно поэтому на них направлялись усилия структуралистов, боровшихся за чистоту строго лингвистического подхода, но культурологу в фонетике и грамматике трудно было найти «мышление, ум», и получалась сухая компиляция. А вот жена Конрада была прирожденным лингвистом, с ее работами по японскому языку я всю жизнь спорю, но читать и критиковать их всегда бывало интересно.
Но, говоря о Конраде как лингвисте, нужно отметить, что как раз в этой области он, хоть и не был особенно самостоятелен, но сумел так и не подпасть под обаяние идей своего бывшего декана. Тезис о классовости языка после выступления И. В. Сталина в 1950 г. стал однозначно связываться с Марром, но в 30-е гг. его использовали любые лингвисты, старавшиеся идти «в ногу с веком», вплоть до активного противника марризма Е. Д. Поливанова и даже Н. А. Невского. Вокруг Конрада увлекались марризмом многие, а самый талантливый из его учеников, специализировавшихся по лингвистике, А. А. Холодович, поссорившись с учителем, ушел от него прямо к Марру. Но у самого Николая Иосифовича даже упоминаний знаменитого академика мало, а источники идей в «Синтаксисе» совсем другие. Подверженность Конрада научной моде все же имела пределы. Впрочем, к лингвистике он обратился уже после смерти Марра, когда влияние его учения стало постепенно ослабевать.
1937 г. был едва ли не самым богатым публикациями в жизни члена-корреспондента: сразу несколько солидных работ, в том числе две большие книги. Кое-что еще есть за 1938 г., а потом второй провал в публикациях: после 1913–1921 гг. новый перерыв до 1944 г. Я обнаружил это еще в студенческие годы, просматривая опубликованный к юбилею Конрада список его трудов. Причина была очевидна даже студенту, хотя ничего о бедах в жизни ученого вокруг меня не говорили. А потом, вскоре после смерти академика, у нас дома побывал старый товарищ моего отца Николай Иванович Воротынцев. За полвека до этого они вместе обучались на учительских курсах в станице Митякинской, потом потеряли друг друга из виду и вновь встретились. Оказалось, что Николай Иванович долго был в заключении, а теперь живет в Киргизии. И он весь вечер рассказывал о совместных бедах с Николаем Иосифовичем Конрадом. Он, прочитав в газете о награждении ученого японским орденом, написал ему письмо, но не знал адреса, а потом оказалось, что Конрад уже умер. Воротынцев теперь просил передать письмо Наталье Исаевне (он помнил, как звали жену Конрада), я письмо взял, но, каюсь, не передал адресату, поскольку после смерти мужа Н. И. Фельдман скоро стала болеть, и я побоялся ей напоминать о временах, о которых, как мне рассказали, ни муж, ни она не любили вспоминать. Письмо до сих пор у меня. В 1971 г. ни отцу, ни мне не пришло и в голову попросить Воротынцева записать его рассказы, но в иную эпоху, в 1987 г., когда отца уже не было, я написал об этом Воротынцеву и получил текст с припиской: «Эх, раньше бы! Теперь я уже многого не помню». Издать воспоминания мне удалось только в 1999 г.