Обсуждение соседок-подружек, родственников, сослуживцев несомненно было, и при этом родители давали им, их поведению, их жизненным ситуациям какую-то критическую оценку. Поскольку альтернативы на тот момент еще не было, то все эти рассуждения с выводами воспринимались тобой еще совершенно некритично, то есть «на веру». Если мама говорит, что соседка такая-плохая-разэдакая, то детское сознание абсолютно доверительно запишет в своем будхиале эту установку: вот все эти характеристики человека, которыми на тот момент обладало обсуждаемое лицо, очень плохие. Причем оптом плохие, не выборочно. Следовательно, все, кто обладает подобными параметрами, также попадут в категорию «плохой» и абсолютно некритично. То же самое относится и к хорошим качествам людей, которые в нежном возрасте были восприняты так же – на веру.
Черное и белое. Добро и зло. Свой и чужой. Друг и враг. Эти основы закладываются в раннем детстве, где еще нет полутонов. Полутона, то есть допустимости, появляются много позже, когда человек набирается своего собственного опыта, когда в его жизнь входит философия (не как наука, а как образ мышления – все допустимо, ничего не очевидно). Но если допустимости не возникают, если, дожив до седых волос, человек по-прежнему думает точно так же, как заложено было ему в глубоком детстве, налицо детскость мышления и ограниченность сознания. На 100% верно, что этот человек будет всецело принадлежать какому-то жесткому эгрегору (религии, сетевой компании, секте) не по должности, а по убеждениям своим[17].
Начиная от кухонных сплетен и заканчивая советскими сильно патриотическими кинолентами, человеку с младенчества и на протяжении всей жизни вбивались инструменты определения «свой – чужой», «хороший – плохой». И каждый, живший в эту эпоху, четко был уверен, что наш – это разведчик, а их – это шпион. И очень мало кому в голову приходило, что смотрящий на ситуацию «с той стороны» думает относительно нашего храброго Штирлица ну точно то же самое, вполне обоснованно называя его «подлым шпионом», «змеей пригретой».
В сознании человека формы определения добра и зла укореняются подчас настолько жестко, что принцип, по которому он «грамотно» развешивает ярлыки, становится очень важен для него. Потому что это единственный порой ориентир в пространстве и времени, в безбрежном океане себе подобных тел. За ежедневной суетой, за кошмарными переживаниями собственных побед, поражений и катастроф мало кому приходит в голову переосмыслить свой привычный критерий истинности. Некогда было.