Накануне отъезда я почувствовал, что обиделся от видимого равнодушия отца к моей судьбе и, пока он спал, неслышно подошел к его рабочему столу и вырвал лист из дневника, в котором он записывал результаты своей молчаливой упорной работы. Я много раз перечитывал этот фрагмент, датированный августом 1934 года, и каждый раз меня бесила его непонятность; но одно то, что я украл кусочек его жизни, поддерживало меня в течении долгого, наполненного болью времени.
Вначале шли горькие жалобы на различные события, отвлекающие его от главного; ему приходится заботиться о Оак Лодже (* Oak Lodge — Дубовая Хатка, англ.), нашем семейном доме; оба сына требуют внимания, и еще трудные взаимоотношения с женой, Дженнифер. (Кстати, насколько я помню, мама была очень сильно больна.) Фрагмент заканчивался совершенно замечательным — за непонятность! — пассажем:
Письмо от Уоткинса — согласен со мной, что в определенные времена года аура вокруг лесной страны распространяется далеко, вплоть до дома. Надо подумать о последствиях. Он стремится узнать силу дубового вихря, которую я измерил. Что ему сказать? Конечно не о первом мифаго. Заметил, что обогащение зоны пред-мифаго более постоянно, но, вместе с тем, отчетливо лишает меня чувства времени.
Я сохранил этот листочек бумаги по многим причинам, но, главным образом, ради нескольких моментов того, что по-настоящему интересовало отца — и тем не менее смысл его был закрыт от меня, как сам отец закрыл от меня дом. Я ненавидел все, что он любил.
В начале 1945 меня тяжело ранило, так что после окончания войны мне пришлось остаться во Франции и переехать южнее, в маленький городок, находившийся в холмах за Марселем, где я жил со старыми друзьями отца. Сухое, жаркое место — и очень, очень медленное; выздоравливая, я проводил время, сидя на главной площади, и быстро стал частью крошечной общины.
Каждый месяц этого долгого 1946-го года я получал письма от моего брата Кристиана из Оак Лоджа — длинные, наполненные всякими сплетнями; однако, судя по ноткам раздражения и напряжения, его отношения с отцом быстро ухудшались. Я никогда не получал ни слова от самого старика, но и не ожидал: я давно смирился с мыслью, что он, в самом лучшем случае, смотрит на меня с полным безразличием. Семья только мешала его работе; он пренебрегал нами и требовал, чтобы мать вела свою собственную жизнь. Во время войны его страсть расцвела еще больше и превратилась в истерическое безумие, иногда по-настоящему пугающее. Однако нельзя сказать, что он все время кричал; напротив, большую часть жизни он молчал, погруженный в изучение дубового леса, граничившего с нашим домом. Поначалу мы сильно негодовали на него, но быстро научились благословлять и радостно приветствовать эти долгие периоды молчания.