Действительно, вскоре явился шевалье. Их свидания состояли из перепалок и взаимных уступок, сомнительных побед и неявных поражений — каждому удавалось в чем-то поддеть другого, получая в свою очередь болезненный удар.
Камилла начинала уставать от этой игры. Она твердо знала, что не следует переступать определенных границ, иначе можно снова оказаться в подвале, однако догадывалась, что Филипп никогда не прибегнет к этому средству с целью отомстить за уязвленное самолюбие. Он не был мелочным — следовало отдать ему должное. В его глазах карцер являлся наказанием за серьезный проступок — например, попытку к бегству.
Но девушка чувствовала, что от этого человека исходит опасность; когда он находился рядом, ее охватывала тревога, хотя она не могла объяснить, чем это вызвано. Просто в молодом офицере было нечто такое, что выделяло его среди прочих мужчин, а потому она должна оставаться настороже.
Со своей стороны, д’Амбремон проявлял все больший интерес к прекрасной узнице. От нее веяло тайной. Он попытался выяснить, из какой она семьи, но узнал только, что барон де Бассампьер принадлежит к числу верных служителей короны и что в былые времена старый дворянин входил в свиту наследного принца.
Значит, она солгала ему? Ловкая авантюристка не могла носить столь благородное имя. Или же она действительно происходила из аристократического рода? В каждом ее движении ощущалось врожденное изящество, присущее знати, но вела она себя совершенно неподобающим образом. У воспитанной барышни не должно быть таких свободных манер.
Кроме того, у нее очень странные руки: тонкие, с длинными пальцами, непохожие на руки простолюдинки, однако немыслимые для знатной дамы. Филипп заметил, что ладони у девушки очень жесткие, чуть ли не мозолистые — особенно правая. Создавалось впечатление, что она привыкла заниматься… чем же, черт побери? Он не мог ответить на этот вопрос, но сознавал, что никогда не видел ничего подобного у женщины, а уж он-то был знатоком и ценителем слабого пола!
Его бесило, что он не может ничего вытянуть из Камиллы; к королю же бесполезно обращаться, поскольку монарх категорически запретил д’Амбремону даже упоминать имя узницы.
Какое же злодейство, какое ужасное преступление она совершила, чтобы заслужить подобную кару? Вместе с тем почему ей оказано такое внимание — ведь охранять ее поручили не кому-нибудь, а офицеру королевской гвардии?
На протяжении всего дня он терзался этими вопросами и не мог избавиться от навязчивых мыслей о Камилле даже в минуты любовного свидания, даже в фехтовальном зале или в веселой компании друзей. Он стал таким вспыльчивым и раздражительным, что многие офицеры уже побаивались вступать с ним в схватку на рапирах с наконечником — слишком яростно он атаковал, словно пытаясь разрешить мучившую его загадку при помощи бешеных выпадов.