Отец Джастина едва успел повидать его после рождения, перед тем, как исчезнуть в неприглядной ночи Лос-Анджелеса. Мать растила его в грязном уголку континента, на обедневшей окраине города, считавшего своих бедняков чем-то вроде токсических отходов — бесконечно и неотвратимо исторгаемых прогрессом, зловонных, уродливых и опасных, которые тяжело содержать или устранять. Их маленький оштукатуренный домик стоял на границе огромных трущоб, и мечты Джастина были приправлены стрельбой, игры пронизаны запахами мочи и мусора. Его часто избивали до крови просто за то, что он был тощим белым мальчиком с книжкой. Мать никогда не замечала его ободранных об асфальт ладоней или тонкой корочки крови, которая часто насыхала между его разбитым носом и ртом, пока он доходил до дома.
Она снова вышла замуж и переехала в Рено, как только Джастину исполнилось восемнадцать — как только смогла выставить своего до боли неуклюжего сына за дверь. «Ты мог бы стать симпатичным юношей, если бы научился следить за собой. Ты умный, мог бы найти хорошую работу и разбогатеть. Ты мог бы завести подружку», — будто внешность, деньги и девушки были пределом его мечтаний.
Ее новый муж, военный карьерист, смотрел на Джастина так же, как на их потрепанный старый диван — как на мусор, оставшийся от ее прежней жизни. Со смерти обоих минуло уже десять лет, их кости иссохли или были разбросаны животными где-то в невадской пустыне, на этих прекрасных проклятых землях. Только Джастин знал, где.
Сперва он убил отчима, одним выстрелом в затылок из его собственного армейского пистолета, и проследил удивление на лице матери, когда мозги и кости разнесло по стеклянной поверхности ее новенького обеденного стола, когда кровь ее мужа брызнула в пюре и на мясной рулет, плеснула в ее запотевшую чашку с чаем. Он мельком подумал, что это удивление — самое яркое выражение, которое он когда-либо видел на ее лице. И самое милое. Потом он навел на это лицо пистолет и увидел, как на нем расцветает хаос.
Джастин помнил, как, убирая со стола, заметил, что одно из глазных яблок матери упало ей в тарелку и плавало в тонкой пленке из крови и жира. Он слегка наклонил тарелку, и блестящий шарик скатился на пол. Он сладко чвякнул под каблуком ботинка — звук, который он скорее почувствовал, чем услышал.
Никто не знал, что он отлучался из Калифорнии. Заехав на их роскошном, жрущем бензин седане в пустыню, он избавился от машины и пистолета. Вернулся в Лос-Анджелес ночью на междугородном автобусе, на остановках попивая горький кофе и читая, глядя, как за окном разматывается страна — пустыня в сиянии звезд, шоссе и маленькие спящие городки; весь раскинувшийся пейзаж оборачивал его, словно конверт, укрывал огромной ладонью. Среди прочих бродяг он был в безопасности. Никто не мог запомнить его лица. Никто не верил, что он способен хоть на что-либо, тем более на убийство.