Тони Марти и Киму Сота
Как только мои евстахиевы трубы распознали отвратительное дзи-инь-дзи-и-и-и-нь будильника, я вскочил с постели и начал приседать (раз-два, раз-два, раз-два, раз-два, раз-два, раз-два…), пока мне не показалось, что уже довольно, и я протер заспанные глаза и представил себе сонное утро за окном, которое просачивалось в комнату через щелки жалюзи тоненькими полосками света. Когда гимнастические упражнения были завершены, я, широко зевая, обуянный невероятной ленью, вышел в столовую, почесывая спину (в моем хребте обосновались полчища жучков-древоточцев). А в столовой никого не было (наверное, Пинча и Рики еще спали), поэтому я открыл стеклянные двери, а потом деревянные наружные двери, вышел на балкон и явился тихому утру в короне из мягких лучей солнца, которое поднималось со стороны моря. Стоило закрыть глаза, и можно было увидеть белую пену моря, которое тоже зевало, а потом разбивалось о камни волнореза, подчиняясь ритму вселенской систолы и диастолы. В квартире стояла мертвая тишина, а мне хотелось почудить: я открыл дверь в комнату Рики (она оказалась ближе ко мне) — этот тип спал без задних ног, издавая странный присвист, такой необычный, что на мгновение я засомневался, не произошла ли в комнате метаморфоза и не превратился ли мой приятель в тюленя, морского льва или в индонезийскую птицу, страдающую астмой. Однако ничего подобного не случилось — стоило мне потрясти его как следует, и свист прекратился, тогда я и говорю: Вставай, Рики, вставай! Подъем! А он сопротивляется: У-у-у-у, ворчит тихонько, У-у-у-у, а потом тоже тихим голосом: оставь в покое, и отворачивается, и прячет голову под подушку, а все остальное под простыню. Рики, Рики! — я в конце концов так достал его, что он проснулся и посмотрел на меня пристально и долго, словно не узнавая, а потом открыл рот и спросил, сколько времени, а я ответил — полвосьмого more or less[13], и он ответил: о’кей! и встал, взял свои бритвенные принадлежности и исчез в ванной. Когда этот соня снова появился на сцене, он сразу сказал, что теперь надо разбудить нашего приятеля, но я уже раньше, выйдя из комнаты Рики, увидел Пинчу на балконе: он лопал гренок с маслом и медом, закатив глаза и вытянув шею, а справившись с ним, опустил голову, посмотрел на меня и обругал: можно было бы и не вопить на всю улицу, ты половину соседей разбудил. Ты же знаешь, оправдался я, Рики туг на ухо. Ты прав, согласился он и налил мне кофе с молоком. Так и сидели мы, опижамленные и праздные, на балконе и наблюдали, как просыпался день и улицы постепенно заполнялись обычными шумами (визгом автомобильных тормозов, истерической скороговоркой крошечных, как муравьишки, человечков, спешащих на работу, смрадом рутины, который растекался в воздухе над всем городом). И тут Рики тоже появился на балконе со стаканом апельсинового напитка в руке, поприветствовал нас — Доброе утро! — и глубоко вдохнул свежий воздух нового дня — какое сегодня ясное небо, вся Кольсерола