– Да вы разве обязаны?..
– Они думают, что обязан.
– Они ду-умают! – с превеликим осуждением протянул Мартын. – Они думают, что еще в крепости живут. И что барское дело им носы вытирать. А учить на конюшне – нельзя, нет: свобода!
Плюнул и махнул рукой. Осоргин усмехнулся.
– Темный ты, брат. Мракобес.
– Экое словцо. Мракобес! Привяжется теперь. При Филе бы не брякнуть. А то ведь он живо напридумает себе мрачных бесов, да под лавкой их и отыщет.
– Много придумывал в последнее время?
– Да… – Мартын посомневался секунды две. – Ясно, как же без этого. Я-то не слыхал, Танюха сказывала: будто является к нему… не кто иной, а сама Синеглазка.
Осоргин поморщился, сообщение ему явно не понравилось.
– Кто же ему рассказал про нее?
– Да некому. Барышня разве? Нет… точно, она не говорила. Если вот и впрямь являлась… Синеглазка-то. Она может.
Он был совершенно серьезен в своем предположении, и Николай Павлович выслушал его так же серьезно, не выказав ни тени досады.
– Вот только Синеглазки нам не хватало. Но что делать, с мифологическим персонажем не поспоришь.
Бросив последний взгляд на сосну, он пошел таки прочь с поляны – к широкой просеке, откуда было рукой подать до лесникова дома.
За минуту наползла туча, и пока Николай Павлович дошел до избы, весенний день потерял краски, сделавшись хмурым и тревожным. Жилище лесника, выстроенное просторно и основательно, в этом тусклом свете показалось дряхлым и осевшим, будто придавленным тяжелой кровлей. Осоргин не хотел сюда идти, и нужды в его визите никакой не было. Однако это дело – как раз из тех, что положены. Так он решил когда-то давно, а сомневаться в однажды решенном было не в его обычае.
Горбатая лесникова дочь сметала сор с крыльца. Увидев барина, тотчас бросила веник, поклонилась в пояс, забежав вперед, сняла замок с двери избушки, обычно запертой. Все – как обычно, молча, с неподвижным лицом. Молчала она то ли от страха, то ли еще по какой причине, доискиваться которой Осоргину не приходило в голову. Он шагнул вперед, наклонив голову под низкой притолокой, и огляделся, морщась от вязкой темноты и въевшегося в бревенчатые стены тяжелого запаха.
Последнего, впрочем, могло и не быть вовсе. Привычная иллюзия… как и сама эта сумеречная каморка, и сосны, смутно виднеющиеся за высоко расположенным оконцем, и блеск иконного оклада в углу… Стоп, вот иконы точно были иллюзией: их вынесли отсюда еще несколько месяцев назад, после того, как нашли на полу под лавкой – ликами вниз. Так велели Филиппу голоса. Николай Павлович приехал как раз вскоре после того, и Мартын рассказал ему о происшествии, не удержался и задал вопрос: зачем? Это было не только неумно, но и опасно. Филипп говорил с ним редко и каждый раз волновался, а тогда совершенно вышел из себя.