Это было весьма неточно сказано. Когда мы с Лобачевским достигли согласия, я ощутил, наряду со своими, его эмоции и мысли. Их мудрость и доброта превосходили всякое воображение. Разумеется, я ничего не мог узнать ни о его земной жизни, ни о том, что делается в сонме святых.
Мой смертный мозг и заполненная унынием душа не могли постичь этого. Самое большее, что я мог уловить, – нечто вроде едва различимой песни, в которой звучали непрекращающийся мир и вечная радость. Все же попробую объяснить, чем стало для меня присутствие Лобачевского. Представьте себе, что вы общаетесь со своим самым старым, самым лучшим другом, – и это будет примерно то же.
– Мы почти готовы, – обернулась к нам Джинни.
Вместе с Грисволдом она установила на столе доску Сунуя – простейший письменный прибор для тех, у кого вместо рук лапы. Джинни уселась на краю стола, болтая ногами. У нее были очень стройные ноги. На это обратил внимание даже Лобачевский, хотя это вылилось у него в основном в то, что он принялся составлять уравнения, описывающие их форму.
Свартальф занял место возле прибора. Я, готовый задавать вопросы, склонился над столом с другой стороны. Тишину нарушало лишь наше дыхание. Планшетка двинулась. К ней был пристроен кусок мела, заколдованный тем же заклинанием, которое приводит в движение помело.
Написанную фразу прочли все.
«Я – Янош Больян из Венгрии».
– Больян! – задохнулся Фалькенберг. – Господи, я совершенно забыл о нем! Неудивительно, что он… но как…
– Это для меня большая честь. Ваши работы вдохновляли меня, – с низким поклоном произнес Лобачевский.
Ни Больян, ни Лобачевский не желали уступить друг другу в любезности. Кот встал на задние лапы, поклонился, затем отдавал честь по-военному. Планшетка снова пришла в движение, выписав строку цветистых французских комплиментов.
– Кто это все-таки? – прошипел за моей спиной Чарльз.
– Я… я не помню его биографию, – так же шепотом ответил Фалькенберг, – но помню, что он был восходящей звездой на небосклоне неевклидовой геометрии…
– Я посмотрю в библиотеке, – предложил Грисволд. – Похоже, что этот обмен любезностями может продолжаться еще долго…
– Похоже, – шепнула мне на ухо Джинни. – Нельзя ли их чуть поторопить? Мы с тобой уже давно должны быть дома. Если зазвонит телефон – жди очередных неприятностей.
Я изложил все эти соображения Лобачевскому, который в свою очередь объяснил их Больяну. Тот написал, что, когда возникла необходимость, он стал военным и посему, как имперский офицер, научился действовать решительно. И что он и сейчас намерен действовать решительно – в особенности когда к его чести взывает такая очаровательная девушка. И что он без страха и упрека поддерживал и намерен поддерживать впредь свою честь на любом поле сражения. Он уверяет, что за свою жизнь ни разу ее не посрамил…