– Мама, как всегда, несколько преувеличивала. Детям кофеин вреден.
– А как же чай? – возразила Дженни. – В нем кофеина еще больше, а я его литрами пью.
– С тобой не поспоришь, – обреченно вздохнул Люк.
Дженни задорно улыбнулась в ответ.
Сытые и довольные они вышли из ресторана, и Люк предложил:
– Пройдемся? Или ты устала?
– Нет, я днем выспалась. Давай погуляем.
Взявшись за руки, они двинулись по улице мимо отеля, в бар которого часто приходил Эрнест Хемингуэй.
– Завтра мы с тобой пойдем в Тюильри, доберемся до Лувра, а потом сходим на Левый берег, погуляем по Сен-Жермену и Люксембургскому саду, – сказал Люк.
Едва они вышли на рю Камбон, как Дженни остановилась и воскликнула:
– Ах, папочка!
Люк встревоженно обернулся.
– Смотри, «Шанель», – благоговейно пролепетала девочка и, перебежав дорогу, прильнула носом к витрине, заставленной рядами прямоугольных флаконов.
Люк вспомнил, что именно здесь Коко Шанель открыла свой первый бутик, и смущенно усмехнулся: «Похоже, не выйдет у меня «ни за что на свете»…». Дженни глядела на витрину «Шанель» с тем же восторгом, с каким Холли Голайтли рассматривала витрину Тиффани. Оторвать дочь от окна Люку удалось, только дав обещание, что они обязательно вернутся сюда в часы работы магазина.
Путь к «Гранд-отелю» лежал по рю Риволи, мимо отеля «Крийон».
– Погляди, это следы пуль, оставшиеся после освобождения Парижа, – заметил Люк, вспоминая ожесточенные бои на улицах города.
– Ага, – кивнула Дженни и тут же спросила: – А на Эйфелеву башню пойдем?
– Обязательно, – согласился Люк. – Знаешь, парижане нарочно поломали лифт, чтобы Гитлеру пришлось пешком идти до смотровой площадки. К счастью, он решил не подниматься на башню.
– Здорово!
– В сороковые годы Париж выглядел совсем иначе: повсюду указатели на немецком, флаги со свастикой. Жители голодали, вместо садовых клумб разбивали огороды, выращивали овощи, – задумчиво произнес Люк, разглядывая щербины в стенах отеля «Крийон».
Они миновали рю Риволи и вышли на площадь Согласия. Люк подвел дочь к церкви Мадлен с монументальным портиком, украшенным стройными колоннами.
– В честь этой церкви названы знаменитые пирожные. А во время оккупации здесь висела огромная фотография Гитлера.
– Пап, а можно я постригусь? Коротко? – неуверенно спросила Дженни.
– Ни в коем случае, – строго ответил он и едва заметно улыбнулся: судя по всему, для девочки ужасы нацистской оккупации казались историей древнего мира.
Ноябрьской ночью на улице было зябко, к тому же Люк с Дженни очень устали. Они вернулись в отель, где девочка тут же уснула на своей кровати, не выпуская руки отца. Люка переполняла любовь к дочери, и он винил себя в том, что не осознавал этого в полной мере до гибели Гарри и Лизетты. Во сне Дженни еще больше напоминала мать. Она разметалась на кровати, длинные темные волосы веером распростерлись на подушке, укрыли плечо… «Почему она решила их остричь?» – невольно поразился Люк.