Однозначного ответа я не находил, ведь для нас обоих смысл коллекции заключался не в деньгах. Как и та журналистка, кураторы, коллекционеры, эксперты и дилеры ничего не поняли. Слыша в голове эхо слов Рут, я наконец ощутил, что мое решение обретает форму.
Через час я позвонил Гоуи домой и объявил, что мое намерение таково: выставить коллекцию на аукцион. Как хороший солдат, он не стал обсуждать приказ. Не стал и задавать вопросы, когда я потребовал, чтобы аукцион состоялся в Гринсборо. Впрочем, когда я сказал, что он будет вести аукцион, Гоуи ослепленный, замолчал, я даже подумал, что связь оборвалась. Наконец, прокашлявшись, он принялся обговаривать подробности. Я предупредил, что превыше всего ставлю секретность.
Следующие несколько месяцев мы обговаривали детали. Я еще дважды побывал у Гоуи и встречался с представителями «Сотбис». Виделся я и с исполнительными директорами различных еврейских благотворительных организаций. Суммы, которые им предстояло получить, естественно, зависели от того, насколько высоко оценят коллекцию участники аукциона. Оценщики неделями фотографировали картины, составляли каталог, прикидывали стоимость и устанавливали происхождение. В конце концов каталог прислали на одобрение. Средняя стоимость картин даже мне показалась умопомрачительной, но деньги для меня роли не играли.
Когда была завершена подготовка к первому и последующему аукционам – невозможно было продать все картины за один день, – я поговорил с Гоуи и с соответствующим представителем «Сотбис», обрисовав их обязанности, и оба подписали бесчисленные документы, гарантирующие, что никаких изменений в придуманный мною план внесено не будет. Я хотел застраховать себя от случайностей и, когда наконец все было готово, подписал завещание в присутствие четырех свидетелей. Я подчеркнул, что мое решение является окончательным и ни при каких обстоятельствах не может быть отменено или подвергнуто изменениям.
Вернувшись домой, я сел в гостиной и стал смотреть на портрет Рут, усталый и довольный. Я скучал по ней в это мгновение, быть может, сильнее, чем когда-либо, но все равно я улыбнулся и произнес слова, которые, несомненно, ей хотелось бы услышать:
– Они поймут, Рут. Однажды они поймут.
День клонится к вечеру, и я напоминаю себе песчаный замок, который медленно размывают волны. Рут, сидя рядом, с тревогой смотрит на меня.
– Вздремни, – ласково предлагает она.
– Я не устал, – вру я.
Рут знает, что это ложь, но притворяется, будто верит, и продолжает болтать с наигранной беззаботностью:
– Сомневаюсь, что я стала бы хорошей женой для другого. Временами я бываю чересчур упряма.