Лишь в 2008 году я наконец согласился к нему заглянуть.
Он устроил конфиденциальную встречу с кураторами разных музеев – Нью-йоркского музея Метрополитен, Музея современного искусства, музея Северной Каролины, музея Уитни. Съехались представители из Дьюка, Уэйк-Форест, университета Северной Каролины, а также Антидиффамационной лиги и Объединенного еврейского призыва – двух любимых организаций моего отца. Был там и человек из «Сотбис». Меня ввели в конференц-зал и познакомили с собравшимися, и на всех лицах я читал искреннее любопытство: гости недоумевали, каким образом мы с Рут – галантерейщик и учительница – сумели собрать столь обширную частную коллекцию произведений современного искусства.
Потом они представились по отдельности, и каждый уверял, что часть коллекции, которую я сочту нужным ему передать, будет оценена по достоинству – а в случае с аукционом так и еще выше. Благотворительные организации пообещали передать деньги на любые цели, актуальные для нас с Рут.
К концу дня я очень устал и, вернувшись домой, почти сразу заснул в кресле в гостиной. Проснувшись, я понял, что смотрю на портрет Рут и думаю о том, что бы захотела она.
– Я не отвечала, – тихонько говорит Рут. Она долго молчала – видимо, берегла мои силы. Жена тоже чувствует приближение конца.
Я заставляю себя открыть глаза, но вижу лишь расплывчатую картинку.
– Да.
Мой голос звучит хрипло и невнятно, почти неразборчиво.
– Ты никогда не хотела обсуждать судьбу коллекции.
Рут склоняет голову набок и смотрит на меня.
– Я доверила решение тебе.
Помню тот момент, когда я наконец решился. Это было вечером, через несколько дней после встречи в конторе у Гоуи. Часом раньше он позвонил и спросил, нет ли у меня каких-нибудь вопросов или пожеланий. Положив трубку, я при помощи ходунков вышел на заднее крыльцо.
Там, возле маленького столика, стояли два кресла-качалки, покрытые пылью. Когда мы с Рут были моложе, то частенько сидели на веранде и разговаривали, наблюдая, как звезды появляются на постепенно темнеющем небе. Состарившись, мы стали реже проводить время на свежем воздухе, потому что стали чувствительней к погоде. Зимний холод и летняя жара по полгода не позволяли пользоваться верандой. Только весной и осенью мы с Рут туда выходили.
Но в тот вечер, несмотря на жару и толстый слой пыли на качалках, я сел – как мы сидели раньше. Я обдумывал встречу у Гоуи и все, что было сказано. Рут не ошиблась: никто ничего толком не понимал.
Некоторое время я подумывал, не завещать ли коллекцию целиком Андреа Локерби, хотя бы потому, что она тоже любила Дэниэла. Но я не знал ее – не знала и Рут. И потом, я невольно чувствовал разочарование при мысли о том, что, несмотря на очевидное влияние Рут, Дэниэл ни разу не попытался связаться с первой учительницей. Я этого просто не понимал и не мог ему этого до конца простить, поскольку знал, что сердце Рут было безнадежно разбито.