А еще мне холодно, очень холодно. Я не чувствовал такого озноба с тех пор, как много лет назад лежал в госпитале. После операций, когда жар спал и я почувствовал, что мое тело начинает оживать, начались мучительные мигрени. Гланды распухли, лихорадка вернулась, и я чувствовал пульсирующую боль в том месте, которое дорого любому мужчине. Поначалу врачи надеялись, что вторая лихорадка, как и первая, вскоре пройдет. Но нет. У лежавшего рядом парня оказались точно такие же симптомы, а через несколько дней в нашей палате заболели еще трое. Это была свинка, детская болезнь, но для взрослых гораздо более опасная. У меня, как у самого слабого, заболевание протекало сложнее всех в палате. Вирус терзал меня почти три недели. Когда я выздоровел, то весил пятьдесят килограммов и не мог стоять на ногах без посторонней помощи.
Прошел месяц, прежде чем я наконец вышел из госпиталя, но мне летать еще не разрешали. Я по-прежнему слишком мало весил, и вдобавок от моей прежней компании не осталось ни одного человека. Я узнал, что Бада Рэмси сбили где-то в Германии и он погиб со всем экипажем. Поначалу никто не знал, что со мной делать, а потом начальство решило отправить меня обратно в Санта-Ану. До конца войны я обучал курсантов. В январе 1946 года, демобилизовавшись и съездив в Чикаго, чтобы выразить соболезнования родителям Джо Торрея, я вернулся в Северную Каролину.
Как и все ветераны, я хотел забыть о войне. Но не мог. Я злился, горевал и с отвращением думал о том, во что превратился. Не считая ночи, проведенной в небе над Швайнфуртом, я почти ничего не помнил, но война меня не покинула. До конца жизни сохранились раны, которые нельзя было увидеть, но и невозможно вылечить. Джо Торрей и Бад Рэмси, прекрасные люди, а я выжил, и совесть не давала мне покоя. Раны от шрапнели мешали ходить холодными зимними утрами, желудок так и не начал нормально работать. Я не пью молока, не ем пряных блюд, я так и не набрал утраченный вес. На самолетах я не летал с 1945 года, не люблю больницы и не могу смотреть фильмы о войне. Война и время, проведенное в госпитале, изменили мою жизнь навсегда.
– Ты плачешь, – говорит Рут.
В другое время и в другом месте я бы вытер ладонью слезы с лица. Но сейчас это невозможно.
– Я даже не заметил.
– Ты часто плакал во сне, – продолжает Рут. – Когда мы только поженились. Я слышала ночью, как ты плакал, и с ума сходила от жалости. Я гладила тебя по спине, успокаивала, и иногда ты переворачивался на другой бок и затихал. А иногда плакал всю ночь, а утром говорил, что сам не помнишь почему.