Будучи их сыном, я старался не принимать ничью сторону. Отца я выслушивал, а маме ничего не говорил, но, когда мы, все трое, оказывались вместе, мне вдруг приходило в голову, что мы позабыли, как быть семьей. А главное, отец теперь ходил в синагогу вместе со мной и мамой, и наши задушевные разговоры ушли в прошлое. Когда отец сообщил, что намерен сделать меня своим партнером – то есть нам троим предстояло круглые сутки проводить вместе, – я пришел в отчаяние, будучи уверен, что нет никакой возможности спастись от уныния, которым была проникнута наша жизнь.
– Ты сейчас думаешь о родителях, – говорит Рут.
– Ты всегда хорошо относилась к ним.
– Я очень любила твою маму, – отвечает она. – Несмотря на разницу в возрасте, она стала первой подругой, которую я завела в Америке.
– А отец?
– Он мне тоже нравился. А как же иначе? Мы были одной семьей.
Я улыбаюсь, вспоминая, что Рут проявляла гораздо больше терпения, чем я.
– Можно задать один вопрос?
– Разумеется.
– Зачем ты меня ждала? Даже когда я перестал писать. Сейчас ты, конечно, скажешь, что любила, но…
– Ты опять об этом? Ты удивляешься, за что я тебя любила?
– Ты могла бы найти другого.
Рут придвигается ближе и ласково шепчет:
– Вот в чем твоя беда, Айра. Ты не видишь в себе того, что видят другие. Ты думаешь, что недостаточно красив, но в молодости ты был очень хорош собой. Ты думаешь, что неинтересен и неостроумен, но это неправда. И то, что ты сам не сознаешь своих лучших качеств, – часть твоего обаяния. Ты всегда видел лучшее в людях – например, во мне. С тобой я чувствовала себя особенной.
– Ты и есть особенная, – говорю я.
Она восторженно всплескивает руками и со смехом отзывается:
– О чем и речь! Ты умеешь глубоко чувствовать. Ты всегда заботился о других, и я не единственная, кому это известно. Твой друг Джо Торрей тоже это понимал. Не сомневаюсь, именно поэтому он проводил свободное время с тобой. Это знала и твоя мать, поэтому она утешала меня, когда я думала, что мы расстались навсегда. Мы с ней обе знали, что такие мужчины, как ты, встречаются редко.
– Хорошо, что ты пришла в тот вечер, – говорю я. – Я в тебе нуждался.
– А еще, как только мы вошли в парк, ты понял, что готов наконец открыть мне всю правду.
Я киваю. В одном из последних писем я кратко поведал Рут о бомбардировке Швайнфурта и о Джо Торее, упомянул, что был ранен, что перенес перитонит, но не рассказал всего. И в тот вечер я начал с самого начала. Не упустил ни одной детали, ничего не утаил. Сидя на скамейке, Рут слушала мою исповедь и молчала.
Наконец она обвила меня руками, и я прижался к ней. Во мне бушевали чувства, а слова утешения, которые шептала Рут, высвобождали воспоминания, которые я так долго старался похоронить.