Довольно сказать, что Марфа, покорная, забитая, напуганная, как собака, – не выдержала и ушла. Ушла без копейки денег на все четыре стороны.
С вас этого достаточно!
И вот я остался один. Один совершенно и, как мне казалось, окончательно.
Я обессилел. Он безраздельно воцарился во мне.
Нет слов, нет сил передать всю муку тягостной пустоты, безнадежной, безысходной, окончательной, которая придавила во мне каждый нерв.
Не дай Бог вам! – искренно говорю!
О ком же было о другом вспоминать мне в это время, как не о Верочке?
Она одна любит меня по-настоящему, она одна все может простить. Я знаю это.
И вот я, запершись в своей квартире, можно сказать, не сходя со своего стула, не раздеваясь, не ложась спать, сидел и ждал тупо, бессмысленно, не имея душевных сил заставить себя даже написать ей.
Я мечтал о ней. Моя сантиментальная фантазия опять расцвела пышным цветком.
Верочка приходила ко мне, такая нежная, ласковая, она целовала мой лоб и говорила: «Забудем все. Я люблю тебя. Я прощаю тебя. Будем жить счастливо, радостно. Ты перестанешь мучиться. Я знаю, что перестанешь! Ты найдешь наконец покой своей измученной душе. Мы будем с тобой такие счастливые-счастливые, как дети, как те ласточки, которые, помнишь, вызвали такой гнев в тебе».
Она, тихо смеясь, прижмется своим лицом к моему лицу.
– Милая, родная моя Верочка, приди ко мне, спаси меня, прости меня, моя девочка…
Я говорил это вслух, и слова мои жутко звучали в пустой темной комнате.
В таком состоянии застал меня Николай Эдуардович.
Одного его появления было достаточно, чтобы сразу меня отрезвить.
Приход Николая Эдуардовича касался не меня, а господина моего, «Наездника» моего. Ну, он, разумеется, сейчас же и приободрился, и я, вымуштрованный актер, заговорил под суфлера.
Да, все мои восприятия от этого «Христосика» были всегда туманны и неопределенны. Но зато ничье присутствие не заставляло меня с такой определенностью чувствовать самого себя, с таким напряжением прислушиваться к легиону голосов, которые окружали господина моего!
Вот, должно быть, почему, только увидав Николая Эдуардовича, я понял, что история с Марфой прошла для меня недаром.
Если в ту далекую ночь, после Евлампия, я сознал себя, то теперь, после Марфы, я окончательно внутренне определился.
Уж ничто не двоилось теперь во мне. Всюду он был, я почтительно дал ему дорогу, и хотя еще мог, как видно будет из дальнейших моих похождений, делать попытки что-то отвоевать у него, но это были последние судороги проколотого существа; в общем же я покорно наблюдал из ничтожного уголочка, куда он загнал меня.