Потом однажды понимаешь, что время не только отмерено: оно исчерпано. О, нам, конечно, по-прежнему будет очень хотеться праздности, светских ужинов, пустяков, проделок, но для главного замысла сил уже не осталось. Замысла, который, как мы были уверены, сидел у нас в потрохах и в мозгу, хотя мы уйдем, так и не узнав, был он или не был всего-навсего дымом. Достигший заката жизни писатель, не проявивший себя полностью, — это пустой мечтатель. Годы, силы, терпение — все было растрачено. Или разбазарено? Иногда и так бывает. Или это происходит по причине коварно-медленного, капля за каплей, течения времени. Оказываешься в опасном положении.
Чувство собственного достоинства требует, чтобы ты приноравливался к этим масштабам, вдруг ставшим ограниченными, к этому ослабевшему рвению в работе, к этим вялым новым мыслям: ты уже не сделаешь больше, не напишешь лучше. Ты тот, кто ты есть, навсегда. По сравнению с золотом мечтаний какое убожество эта мелочь!
Я все чаще думаю об этом, провожая покойников на кладбище. Мало тех, кто имел (или завоевал?) время свершить свой подвиг. В последний час жизни большинство обнаруживает, что они оставляют незавершенной свою работу. Считается, что умирающие «вновь просматривают фильм своей жизни». Я в это совершенно не верю. Смерть не столь щедра, чтобы дарить своим жертвам этот порыв поэтической ностальгии; вероятно, в последнюю секунду она осеняет их каким-то ошеломляющим прозрением: они ничего не сделали; они, наверное, одновременно переживают мысль о судьбе, которая была их судьбой, и откровение, что они эту судьбу не свершили.
Но, вынужденный почтительно стоять перед трупами — как они пожелтели, сморщились! — так же думаешь о том сокровище, какое они уносят с собой. Уносят все, даже самые обездоленные. Память, мастерство, опыт, мечты: в те минуты, когда во имя похвалы и скорби мы подытоживаем их, от них не остается ничего. Живые представляют собой центр необычайных встреч, горнило грандиозных энергий: что с ними происходит? Они исчезают вместе с рыданием или вздохом, и бренными их останками овладевает небытие. И мертвые оказываются в беспросветном положении. Черное — подлинный цвет скорби.
В час подведения итогов также не следует бросаться в пропасть угрюмой скромности. Поддаваться другому самодовольству, столь лестному в своей мрачности, превращаться в ничтожество. Самое трудное — все верно рассчитать. Это раздумье о моей пропавшей работе, которое, как я понял, мне хотелось продолжать, стало для меня поводом к тонкому расчету: я хотел избегнуть слишком многого и слишком малого. Не впадать в излишнюю печаль или в пафос. И это равновесие я должен был отыскивать, не забывая о некотором шутовстве. Я всегда очень старался сохранять серьезность. Более похвально сохранять веселость. Мне кажется, что я, когда высовывал нос из своего логова, оставался веселым малым, и это было одним из редких удовольствий в то полное горестей лето.