— Ну что ты, дружок, — сказал я утешающе и погладил ее по белокурым волосам, обнял, вздрагивавшую от судорожных рыданий. — Дружочек мой, что случилось?
— Андерс, — рыдала она. — Андерс… он… мертв. — И она снова залилась слезами.
Я бережно провел ее в прихожую и закрыл за нами дверь.
— Проходи, садись, — сказал я и подвел ее к глубокому креслу у камина. — Расскажи мне все по порядку. Начни сначала, торопиться нам некуда.
Я налил коньяк в две стопочки, одну дал Барбру, а сам сел с ней рядом.
— Сегодня после твоего отъезда, — начала она, замолчала и глотнула коньяку. — Сегодня утром остальные спустились около девяти. Мы ждали Андерса, но Свен и Элисабет торопились назад в Стокгольм да и Гуннар тоже. Поэтому я пошла наверх, в комнату Андерса, чтобы его разбудить. Но его там не было, кровать была пуста. Было даже не похоже, чтобы он в ней спал. Я подумала, что он в ванной комнате или вышел за почтой, а мы его не заметили. Однако ванная была пуста, и на дорожке к почтовому ящику тоже никого не было. Поначалу мы не беспокоились, подумали, что он, наверное, рано встал и поехал в магазин. Но потом нас стали одолевать сомнения, и мы осмотрели каждый уголок в доме. — Она замолчала.
— И что?
— Потом мы пошли в сад, и Элисабет, она… она что-то нашла и позвала нас. Она спустилась к озеру, к мосткам. Помнишь, там в озеро уходят длинные и шаткие деревянные мостки. У него там еще небольшая плоскодонка стояла.
Я кивнул — вспомнил. Много раз спускался я туда ранним утром, когда с воды поднимался предрассветный туман, и брал лодку, чтобы на середине озера, на мелководье побросать блесну в расчете на щуку или окуня. Длинные узкие мостки из сучковатых и выгоревших на солнце досок вели через прибрежный тростник и илистое дно к глубокой воде.
— Он там лежал?
— Нет, там была только его одежда. Свен и Гуннар выехали на лодке и вскоре обнаружили его самого.
Барбру замолчала и посмотрела на меня блестящими глазами.
— Его отнесло в заросли камыша, — тихо сказала она, уронила голову в руки и заплакала, тихо и безнадежно. Я молча подал ей свой носовой платок. Она взяла его, быстро и жалко улыбнувшись сквозь слезы.
— Он скорее всего встал пораньше, чтобы с утра окунуться, — сказала она. — Уплыл слишком далеко, а там его свело судорогой.
Я сидел, не говоря ни слова, только подливал в свою стопку коньяку. Смотрел сквозь Барбру невидящим взглядом. Андерс фон Лаудерн мертв. Скончался. Больше его нет. Самого старого друга детства, который был частью моей жизни, моего отрочества. У меня отняли что-то невозвратимое. Мы вместе росли, вместе списывали в школе, строили шалаши неподалеку от Бакки. Возле гороховых полей его отца стреляли из духового ружья сизых голубей с быстрыми свистящими крыльями, а снежными зимними днями охотились на белок. Ружье отец подарил Андерсу, когда тому исполнилось десять лет, и в каждое воскресное утро Андерс получал пригоршню патронов с наставлением не стрелять, не будучи уверенным в попадании в цель. «За любым кустом могут оказаться бабы, собирающие ягоды», — объяснял обычно Георг фон Лаудерн, и мы понимали, что он имел в виду, даже если черника и брусника были глубоко под снегом. Затем мы отправлялись в лес, где под тяжестью снега склонялись деревья, где чистые белые сугробы лежали, словно мягко подправленные рукой скульптора; будто ищейки рыскали мы меж деревьев с высоченными стволами. Мы окружали какой-нибудь участок и считали беличьи следы на снегу, выясняя, сколько из них вело внутрь границы и сколько — за пределы. Если следов внутрь было больше, то наша добыча ждала нас там, среди елей; с задранными головами крались мы меж деревьев, высматривая белок с похожими на зернышки перца глазами. Шкурки мы продавали потом на ярмарке Хиндерсмэссан в Эребру по две кроны за штуку низкорослым угрюмым мужикам, которые расхаживали со связками рыжих лисьих шкур на плечах, пучком беличьих шкурок в одной руке и несколькими блестящими, красивыми шкурками куниц вперемешку с одной-двумя выдр — в другой. Частенько вокруг них витало облако коньячного перегара. Среди пестроты ярмарочных ларьков с безвкусными дешевыми картинами, карамелью и игрушками продавцы мехов были словно дуновением тех времен, когда Хиндерсмэссан каждый февраль становилась местом настоящего торга для всего края Бергслаген. Здесь торговали железом, иссиня-черными глухарями, бобровыми шкурками, желто-золотым маслом и многим другим.