– Царь, говоришь? – всадник соскочил с коня, сорвал с головы шапку, высвободив копну длинных, густых, чёрных, как смоль волос, и приблизился вплотную к боярину.
– А если Царица? – пристально глядя в глаза Берёзову, гордо и властно произнесла она. – Что, не ожидал? Или Царица уже не Государыня, по власти вторая после мужа? Или невелика честь для тебя, князь?
Он отступил на шаг назад и, приложив десницу к груди, почтенно поклонился.
– Не гневайся, Государыня, и впрямь не признал я тебя, – боярин снова выпрямился во весь свой богатырский рост и направил на Царицу полный недоумения взгляд. – Только никак в толк не возьму, что ж это, у Царя опричников недостаёт, что за опальным смертником посылает супружницу свою прямо с брачного ложа?
– Никто не посылал меня. Сама я, тайно, – Царица умерила тон до более спокойного, но голос её всё-таки дрожал как бы в волнении. – И ежели прознает кто, что была я здесь с тобой, не сносить мне головы – завтра вместе на плаху под топор палача ляжем.
– Что ж ты так неосмотрительно, Государыня-матушка? Ступай-ка ты домой, неровен час и вправду увидит кто. Мне-то что, моя жизнь кончена, а тебе, матушка, красоту свою да молодость поберечь надобно, Государю нашему да всей земле Российской наследника на свет Божий родить. Ступай, матушка, ступай, а я никому не скажу, что была ты нынче тут.
Берёзов снова почтенно поклонился, приложив десницу к груди. Но не успел он выпрямиться, как Царица упала перед ним на колени и, обняв его ноги руками, заговорила умоляющим, надтреснутым голосом. От властной гордой Государыни не осталось и следа, сейчас пред боярином была самая обыкновенная слабая русская женщина, любящая и нежная, подвластная и послушная. И даже чёрный как смоль вороной красавец жеребец, ещё недавно храпевший, как дикий мустанг и нетерпеливо стучавший копытами о камни, теперь мирно щипал сочную от предутренней росы травку.
– Не гони, милый, молю тебя, не гони! Что мне жизнь без тебя, сокол мой? Лучше смерть, лучше на плаху под топор, но с тобой, – она говорила быстро, умоляюще глядя в недоумённые глаза боярина. Будто боялась, что кто-то или что-то прервёт её исповедь, и она не успеет высказать всё то, что давно лежало на сердце тяжёлым, давящим грузом. – Люб ты мне, князь. Семь лет уж, как увидела тебя ещё девчонкой в боярском доме отца моего, и с тех пор образ твой не покидает сердца девичьего. Когда сваты твои прошли мимо нашего дома, руки хотела на себя наложить – нянька удержала, не дала совершиться греху великому да в тайне всё сохранила. Когда ты с войском ушёл бить литовцев, смерти тебе поначалу желала. Дура. А потом пост на себя наложила за такие помышления, да всё молила Бога уберечь тебя, сокол мой ясный, от меча да от стрелы вражеской. Три года изводила себя постом, пока не улеглась страсть в сердце девичьем, да Государь не посватался, не сделал меня своею Царицею. Думала, успокоилось сердце, прошла любовь. Ан нет, как увидела тебя намедни среди мучеников, так загорелось сердечко с новой силою пожаром великим, неугасимым. Тогда решила, не я буду, не пощажу ни жизни своей ни чести, а спасу его, милого моего, лЮбого моего от смерти лютой, укрою от глаз царских. И буду-то ему не Царицей, а верною рабою. Никому не отдам тебя, ни палачу, ни Царю, ни самому Господу Богу, и так уж скольких Он забрал. А мне только одного надо, только тебя, сокол мой, яхонтовый мой. Пойдём со мною, укрою так, что ни одна собака не найдёт. И будешь ты только мой, мой… А я тебе по гроб жизни ноги твои целовать стану…