ХАРЛАН ЭЛЛИСОН
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ СЛАВНОЙ ЖЕНЩИНЫ
Итак, теперь он точно знал - всему миру скоро придет конец.
Истина эта прояснялась для него с мучительной медлительностью. Не был его дар таким уж ярким скорее, походил на самоцвет со множеством мелких изъянов. Обладай он способностью отчетливо видеть будущее, не будь лишь отчасти ясновидцем, жизнь его вряд ли пришла бы к такому печальному финалу. И жажда его не сделалась бы столь нестерпимой. Но, так или иначе, все отрывочные и туманные видения сложились в единое целое - и теперь он уже точно знал, что Земля близка к концу. И с той же внезапной несомненностью ему стало ясно, что никакого самообмана тут нет и что приближается не просто его смерть. Надвигается полное и окончательное крушение всего мира. Грядет гибель всех его обитателей. Именно это он и увидел в каком-то осколке зеркала истины - и уже не сомневался, что все должно случиться через две недели, в четверг вечером.
А звали его Артур Фулбрайт. И теперь ему нужна была женщина.
Как все-таки странно и удивительно - узнавать что-то о будущем. Узнавать таким своеобразным способом и в столь нелепом виде. Не как нечто цельное - а фрагментами и урывками, что как бы просовывала в голову чья-то невидимая рука. Когда случались эти невнятные, нарочито мимолетные прозрения - "сейчас из-за угла вырулит грузовик", - что сделали Артура "первым придет Полуночный Танцор" - чуть ли не обитателем двух миров сразу - "поезд опоздает на десять минут", - он видел будущее как сквозь мутное стекло - "вторую запонку найдешь в медицинском кабинете" - и сам едва ли сознавал, что сулит ему этот дар.
Долгие годы этот невзрачный человечек с шаркающей походкой что-то бубнил себе под нос и бросал по сторонам смущенные взгляды, проживая со своей вдовствующей матерью в доме из восьми комнат - в окружении жимолости и душистого горошка. Долгие-долгие годы он служил неважно где и непонятно кем - и все эти годы неизменно возвращался домой к умиротворяющему голубому фартуку Матушки.
Проходили годы. Годы, почти лишенные перемен, лишенные всякой значимости. Годы, ничем существенным не наполненные. И все же это было славное время. Время спокойствия и тишины.
Потом Матушка умерла. Тяжко вздыхая в ночи под крахмальной простыней на мансарде, она все замедлялась и замедлялась, будто старый заезженный патефон, - и наконец умерла. Отыграв на ней свою мелодию, жизнь столь же естественно и неизбежно исполнила последний аккорд.
Для Артура это означало определенные перемены.
Теперь ни безмятежного сна по ночам, ни тихих вечерних бесед, ни триктрака или виста, ни вовремя поданного полдника - "не опоздать бы обратно в контору", - ни утреннего тоста с корицей, ни апельсинового сока в любимом стаканчике. Теперь перед Артуром оказалось шоссе с односторонним движением - и в одну полосу. Дорога, по которой пришлось привыкать двигаться в одиночестве.
