– Смириться?! О нет, дорогой, плохо ты меня знаешь! Смириться придётся тебе, потому что ты будешь только моим! Или не будешь вовсе! – раздался за спиной злобный крик смертельно уязвлённой фурии. Но я не слышал его, я шёл верной дорогой навстречу своей судьбе и в правильности её уже не сомневался.
Эта ночь, самая короткая ночь в году, но самая длинная в моей жизни клонилась уже к рассвету. И хотя внизу, у корней вековых деревьев всё ещё в полной мере господствовала тьма, высоко-высоко над головой небо, подсвеченное скользящими лучами нарождающегося из временного небытия светила, уже приобретало устойчивый синий тон. Начинался новый день. Жизнь продолжалась, и мне предстояло её прожить во всей полноте и непредсказуемости.
Огромная круглая луна, насладившись вволю своим безраздельным владычеством на небе во время этой самой короткой, но удивительно ёмкой, колдовской ночи, готовилась, уж было, отойти к дневному покою и отдыху, как вдруг остановилась, задержалась на звёздном троне, припомнив неожиданно об ещё одном весьма колоритном, незаслуженно оставленном всеми человеческом существе. Она заглянула в настежь раскрытое окно большой, ладно сложенной избы, неоновым лучиком-щупальцем обшарила внутри просторную комнату и, убедившись в том, что всё как надо, – как было оставлено в кульминационный момент разгула стихии страсти, – совсем уж почти успокоилась. Но напоследок решила пошалить. Отыскав в мареве высокоградусных – хоть закусывай – сивушных паров тело человека, разбросанное по вздыбившейся одеялами и подушками кровати, луна устремила свой самый шаловливый, самый яркий лучик прямо ему в лицо и, умиляясь обиженно-недовольными гримасами спящего, некоторое время забавлялась игрой. Но недолго, потому что всплывающее из-за крутого бока земли солнышко уже поубавило интенсивности свечения маленьких колючих звёздочек, разбросанных повсюду на небе, и собиралось теперь приняться за свою ночную сменщицу. Как известно, Луна и Солнце – не соперницы, но и не подруги вовсе. Поэтому Царица Ночи предпочла не задерживаться на небосклоне и поторопилась восвояси. И вовремя, потому что хорошо известно, каково тонкой, чувствительной душе человеческой, потревоженной внезапностью хмельного пробуждения. А так у неё ещё есть время и возможность понежиться в покойной, хотя и обманчивой иллюзии сна.
Тяжёлый, плотный, густой как настоящая деревенская сметана туман обступил со всех сторон человека, сжал его в тиски, окутал липкими холодными объятиями тело, проник даже внутрь, завладев безраздельно и разумом, и душой, разливая по всему его существу тревогу, страх, безысходность. Даже звуки, обычно наполняющие собой всё пространство вокруг, тонули, растворялись в тягучей белой субстанции, сливаясь в один монотонный, давящий нещадно на уши гул тишины. В таком тумане не то что передвигаться, мыслить трудно. Когда всё разноцветье мира, вся причудливость, уникальность, неповторимость форм составляющих его предметов и творений исчезает, проваливается в тартарары, как бы перестаёт существовать вовсе, обрекая сознание на полное одиночество, на абсолютную оторванность от реальности, от причастности к сущему. Тогда разум – этот трепещущий очаг самости человеческой личности – перестаёт распознавать собственное бытие, обрекая его на полное, глухое небытие. Не получая никаких сигналов от окружающего мира, человек невольно теряет его, а будучи неотъемлемой его частью, его составляющей, он перестаёт осознавать и самого себя. Если, конечно, душа не преисполнена верой. Только она и спасает всегда.