Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня поняла, что это немцы.
Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фонариком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: «Шнелль, марш!…»
И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног.
— А сегодня сволокли зверя на кладбище,- закончил Фома Филимонович.
Так закончилась жизнь предателя.
Затем старик сообщил мне последнюю новость: партизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарнизон, захватили большой обоз с оружием и продовольствием.
Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь.
Я вернулся к себе, а часа через три в комнату ввалился Кольчугин с дровами.
— Гауптман прибыл,- доложил он, складывая дрова.
— С медведем?
— Ну прямо…- усмехнулся старик.- Вместо медведя тетеревов настреляли.
— Много?
— С полдюжины.
— Ого!
— Да разве это охота? Баловство одно!- заметил Фома Филимонович.- Двое суток- и полдюжины! Только время убили.
Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники- война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники- шляпы. Не знают, где хоронится птица.
— А то Похитун!- возмущался он.- Какой же из него охотник!Балбеска сущая! Обсевок какой-то… рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я… А что он? Тьфу! — И дед сплюнул.- Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе… А дичинки в наших лесах на всех хватит.
Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь.
В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги.
Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату.
В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича.Бросив несколько поленьев дров в печь,он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:
— Чем занимаетесь?
Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал:
— Спорим насчет охоты.
Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил: