— Тысячу извинений, доктор, что нарушил ваше уединение, — мужчина почтительно снял шляпу. — Рад, весьма рад видеть вас, э-э… надеюсь, в полном здравии?
— Доброе утро, — поклонился и Петр Федорович. Обратил внимание: незнакомец говорит бодрые слова и радостным тоном, между тем круглое его лицо хранит выражение горестное. Болен?
— Простите еще раз, доктор, но мне нужно с вами поговорить. Очень нужно, поверьте. Иначе не решился бы беспокоить.
— Ничего, прошу вас. Может быть, домой ко мне? Или позже, в поликлинике?
— Я не задержу вас долго.
— Что ж, к вашим услугам. Вы у меня не лечились?
— Нет. Я здоров. То есть здоров физически. Боль другого рода… Давайте сядем, в ногах правды нет… ах, извините, я не о ваших ногах, пословица такая. Дальше, прошу вас, там есть беседка.
Он уверенно вел в акации, слегка поддерживая под локоть. Беседка низенькая, детская, со всех сторон зеленью укрыта.
— Садитесь, доктор.
— Благодарю. Но право же…
— Сейчас, сейчас. — Незнакомец покашлял в ладонь. — Доктор, моя травма, моя рана… похожа на вашу. Выслушайте, прошу, и вы поймете, вы окажете нам снисхождение, доброе ваше сердце известно всему городу…
— Успокойтесь же, — сказал Петр Федорович. Но сам почувствовал какое-то беспокойство. — Объясните, в чем дело.
— Только от вас, доктор, зависит судьба молодого, очень способного… Но позвольте представиться, моя фамилия Извольский, Владислав Аркадьевич Извольский.
Доктор Алексеев хотел встать и — то ли уйти, то ли… бог знает что… Не встал. Вдруг мертвыми сделались ноги. В груди ледяное что-то повернулось, стеснило. Зелеными стали не только акации, но и стены, и небо, все кругом. Наплыл тошнотворный страх, словно в болезненно кошмарном сне, когда надвигается нечто мерзкое, опасное, надо крикнуть, бежать, а голос, тело скованы бессилием… Нельзя, нельзя, надо очнуться, одолеть слабость, надо одолеть все это…
— Ради бога! — шептал рядом Извольский. — Доктор, выслушайте, не уходите! Неизвестно, кому сейчас хуже, вам или мне.
Слов Петр Федорович не понял. Сквозь зеленый туман проникли только звуки, и было в них неподдельное, искреннее. Это помогло ему очнуться — доктор Алексеев привык отзываться на звуки боли. В ступнях знакомое покалывание — неприятно, а лучше все ж, чем мертвенность, деревянность их. Снять бы туфли, массаж бы… Этот человек что-то говорил? Ах да. Он Извольский. Отец того, убийцы. Зачем он? Подождал бы, что ли, пока хоть ноги, ноги окрепнут. Да и тогда— зачем? Кажется, смог пошевелить пальцами? Да, смог. А встать? Нет. Уж если состоялась эта тягостная встреча, надо через нее пройти, пусть вот так, с бессильными ногами. Так что он?