– Конечно, сэр.
Надо было идти. На лифте Том спустился на первый этаж, выбрал нужный момент, подошел к стойке и улыбнулся – устало и с сожалением.
– У меня небольшая проблема, – проговорил он.
– Да, сэр?
– Я не могу найти ключ от своего номера. Днем я катался на ослике на пляже – может быть, он выпал и потерялся в песке? Можно ли получить замену?
– Разумеется, сэр. Какой у вас номер?
– Двенадцать четырнадцать. Администратор вбила номер в компьютер.
– И ваше имя, сэр?
– Мало. Франсуа Мало.
Его зачатие было актом любви; уничтожить его будет актом ненависти.
Амелия помнила все подробности того давнего разговора с Джоан, все аргументы, что они приводили друг другу, ее собственную несокрушимую убежденность, что она не имеет права делать аборт без ведома Жан-Марка. Сначала Джоан советовала ей прервать беременность, вернуться в Лондон и забыть об этом неприятном событии – что тут поделаешь, жестокая необходимость, юношеский опыт. Но когда Амелия твердо заявила, что намерена сохранить ребенка, Джоан без колебаний подставила ей плечо и оказалась неоценимым другом и помощницей. Именно она нашла для Амелии небольшую квартирку всего в двух кварталах от резиденции Гуттманов. Все держалось в таком строгом секрете, что в курсе был только Дэвид, муж Джоан. Именно Джоан устроила ее на временную работу в американское консульство, чтобы Амелии было чем себя занять в предстоящие семь месяцев беременности. Через несколько дней после того, как она переехала в свое новое жилище, Гуттманы на две недели отвезли ее в Испанию. Они обращались с ней как с дочерью, которой у них никогда не было. Она увидела сокровища музея Прадо, великолепные памятники Кордовы и даже посмотрела на бой быков в Лас-Вентас. Во время корриды Дэвид осторожно положил руку на живот Амелии и спросил: «А вы уверены, что леди в вашем положении должна смотреть на такие ужасы?» И опять же именно Джоан, по возвращении в Тунис, выступила с идеей отдать ребенка на усыновление через агентство Père Blancs. Амелия с готовностью ухватилась за нее… возможно, с чрезмерной готовностью. Она была так молода, так амбициозна, так жаждала жизни и страшно боялась, что ребенок лишит ее всех возможностей в будущем.
Париж как будто ждал ее. На влажных летних улицах было полно туристов, за столиками кафе, выставленными на тротуар, сидели посетители; все оживленно болтали, то и дело раздавались взрывы смеха. Иногда, приезжая в незнакомый город, Амелия сразу же чувствовала в нем неясную скрытую угрозу, словно ее поместили в чуждую и враждебную ей среду. Как правило, это было дурное предзнаменование. Конечно, она прекрасно понимала, что это не более чем суеверие, ее собственные странности, и большинство из коллег-мужчин посмеялись бы над ней, если бы она вздумала поделиться с ними своими ощущениями. Но это шестое чувство – или, если угодно, интуиция – было с Амелией в течение всей ее долгой карьеры и, как правило, редко ее подводило. Работая под дипломатическим прикрытием в Каире или в Багдаде, она поняла, что ей требуется на пятьдесят процентов больше хитрости и упорства, чем мужчине, чтобы просто выжить в атмосфере агрессии. Но Франция всегда принимала ее в свои объятия. В Париже Амелия чувствовала себя почти прежней Амелией Уэлдон, еще до Туниса, двадцатилетней красавицей, у ног которой лежал весь мир. Как только Франсуа унесли – это случилось сразу же, она так и не увидела и не прижала к себе своего ребенка, – начался процесс возведения новой личности, сильной и неуязвимой. Любовники были покинуты, коллеги отодвинуты в сторону, друзья преданы забвению. Двойная жизнь агента МИ-6 представлялась Амелии идеальной лабораторией для создания другой женщины. Женщины, которая никогда не потерпит поражения.