Нам с мамой и Шурой достались две кровати недалеко от окна. На одной спала мама, на другой — мы с Шурой. Когда на улице поднимался ветер, стекла начинали дребезжать, а в разбитую форточку влетали снежинки. Шура укладывала нас с Маринкой на одну кровать, укутывала поверх одеяла моей кроличьей шубкой, пледом, какими-то кофтами, и они с мамой и с тетей Леной по очереди уходили искать комнату.
На всех было два примуса и одна керосинка. Ими пользовались по очереди, варили сразу на несколько семей в большой кастрюле. Когда очередь доходила до нас, я успевала здорово проголодаться. С завистью смотрела, как, завернувшись в одеяла, едят на кроватях люди, сгибаясь над мисками так, чтобы горячий пар согревал их лица.
Наконец, и меня звали есть кашу. Я забиралась на постель, тоже завертывалась в одеяло и низко, как все, склонялась над миской. Маринку тетя Лена кормила с ложечки, держа миску под самым Маринкиным подбородком, чтобы ни капли каши не пропало.
Потом на керосинку и примусы ставили большие кастрюли с водой, и все пили кипяток.
От примусов и керосинки в нашей огромной комнате становилось теплее. Разбитую форточку на второй или на третий день заделали куском фанеры.
Неожиданно я встретила двух своих подруг из нашего дома — Валю Шихматову и Лену Воллерштейн. Они жили в соседнем классе со своими мамами. Лена была племянницей Цецилии Львовны Мансуровой и в Москве жила, вообще-то, не в нашем доме, но часто гостила у тети и играла с нами во дворе. И вот теперь мы встретились в коридоре и очень обрадовались. По вечерам мы с Валей и Леной садились поближе к какой-нибудь горящей керосинке и разговаривали о Москве, о театре, в который попала бомба. Валя и Лена хорошо его помнили, потому что были на целый год старше меня, и их до войны уже несколько раз водили в театр. А я там была только один раз. Мама повела меня на «Принцессу Турандот». А я ничего не поняла, хоть и сидела в первом ряду. И новые туфли были мне велики и норовили свалиться с ног. Вот эти туфли я запомнила. Да еще то, что у одного артиста вместо бороды висело полотенце. И этот артист помахал мне рукой со сцены и сказал:
— Здравствуй, Анечка!
Мама потом сказала, что это Освальд Федорович Глазунов, Оськин папа, из нашего подъезда. Со второго этажа. Но как я могла его узнать в полотенце?
Еще мы с Валей и Леной вспоминали, какие кто оставил в Москве игрушки и книжки. Я очень жалела, что не взяла с собой белого пушистого мишку. Он такой теплый, по бокам у него специальные кармашки, куда можно сунуть руки. Как же я не догадалась захватить его с собой?