У мамы уже и своя домашняя парикмахерша Нина — она работает на Арбате, возле «Военной книги», а живет в нашем доме, в подвале, с матерью дворничихой и младшим братом Валькой. Приходя к нам, Нина раскладывает свои инструменты на кухонном столе, стрижет маму и укладывает ей волосы щипцами, которые накаляет над газовой конфоркой.
Нина без отрыва от производства окончила школу рабочей молодежи и теперь, тоже без отрыва, учится в автодорожном институте на вечернем.
Мама говорит о Нине:
— Вот она — новая интеллигенция! Будущий инженер! Высшее образование! Она же Диккенса не читала!
Себя мама, безусловно, причисляет к интеллигенции, потому что Диккенса читала, но почему-то ей ничуть не кажется несправедливым, что вот Нина живет в подвале и обслуживает ее. Наоборот! Ей очень нравится произносить: моя портниха, моя парикмахерша, моя домработница, а позже — мой шофер.
А с какой стати ей стыдиться! Если есть деньги — почему не окружить свою жизнь удобствами? Это честно заработанные деньги ее мужа, которому она создает все условия для работы. Свою небольшую зарплату мама посылает в Киев младшей сестре, у которой муж погиб на фронте и осталось двое детей. И ничего нет стыдного в том, что мы стали широко жить. А то, что ты этого стыдишься, — внушает она мне, — это твой очередной бзик и больше ничего.
Приходил полотер — однорукий рыжий Ефим. Двигалась мебель. Разбрызгивалась желтыми большими кляксами и размазывалась щеткой с накрученной на нее тряпкой мастика. Ефим вдевал правую босую ногу в ремешок полотерской щетки и, заложив за спину единственную руку, начинал свой скользящий танец по паркету, который из тусклого становился блестящим, свежим и скользким. Угрюмое, потное лицо Ефима, его сутулая с впалой влажной грудью фигура в расстегнутой рубашке поверх брюк не сочетались с легкими, напористыми движениями его ноги.
Мама ходила за ним по пятам и давала указания: «Вот тут еще раз, пожалуйста. Будьте любезны. Пойдите, вас накормят».
Натерев полы во всех трех комнатах и коридоре и задвинув мебель на прежние места, он ел на кухне, тяготя маму своим присутствием, уже ненужным. После ухода Ефима мама пересчитывала серебряные ложечки. Пересчитывание ложечек после посещения полотера, слесаря или электрика было чем-то вроде ритуала. Иногда вместо двенадцати ложечек насчитывалось одиннадцать и начинались нервные поиски с возгласами:
— Надо было смотреть за ним!
Ксения, миролюбиво:
— Да Бог с вами, сколько раз он у нас — никогда ничего.
— Мало ли что!
Ложка находилась, мама успокаивалась.
Ковры выбивал старичок сторож дядя Ваня. Ночные дежурства он просиживал в отданном ему кем-то из жильцов кресле между дверьми второго подъезда, возле батареи, а выбивать ковры — это был вроде как его левый заработок. Он не только у нас выбивал, но и у других жильцов. Натягивал веревку в углу двора, наискось от сундука-помойки к гаражу, где стоял черный «хорьх» Рубена Николаевича, вешал через веревку ковер и бил его старой, с полопавшимися жилами теннисной ракеткой до тех пор, пока от ковра при ударах не переставало отделяться и отлетать в сторону пыльное облачко. Потом дядя Ваня перекидывал через плечо тяжелый рулон и, кряхтя, относил хозяевам, получая за свою работу небольшую плату. Веревку он тоже снимал, скручивал и уносил, чтобы не украли нищие, которые часто приходили рыться в помойке, складывая найденные съестные отбросы в серые холщевые мешки, которые они носили за спиной.