Куклу я без особого сожаления отдала Маринке, а в кубики стала играть сама. Я не строила из них домики. Я играла в войну. Нарисованный самолетик — это был наш, советский самолет. Он поднимался в воздух, а навстречу ему летел немецкий самолет-кубик. Начинался бой. Мой самолетик побеждал. Враг падал вниз. Но навстречу моему усталому самолетику уже мчится новый вражеский самолет. И снова бой. Мой самолетик изранен, он летит низко над землей, у него вышли все патроны, а с немецкого аэродрома поднимается новый самолет и летит к моему…
Мамы и тети Лены подолгу нету дома, у них начались репетиции, концерты в госпиталях, гастрольные поездки. Шура чинит, готовит, ходит на рынок «менять», выводит погулять Маринку, которая, как ни странно, так от меня и не заразилась свинкой, хотя постоянно сидела на моей кровати и смотрела, как я играю. Стоят морозы, и наша с Маринкой жизнь проходит в основном на кроватях. На них можно раскачиваться как на качелях или, забравшись с головой под одеяло, играть в пещеру и медвежат.
Когда я выздоровела, кубики мои перекочевали в угол комнаты, между дверью и вешалкой. Там я продолжала играть, и в моих играх происходило примерно то, о чем передавали по радио и говорили взрослые. Я слушала сводки и ждала сообщения о том, сколько сбито самолетов. И когда голос по радио говорил: «За сегодняшний день сбито немецких самолетов двенадцать, наших — семь» — я радовалась: немецких самолетов было сбито больше. Я говорила маме:
— Сегодня сводка хорошая: наших только семь, а ихних — двенадцать.
Но мама не радовалась: немцы взяли Киев, а у нее под Киевом остались родители, мои дедушка и бабушка. Мама перед самой войной собиралась поехать к ним в гости и меня взять с собой, но из-за войны не успела. И теперь она не знала, что с ними.
Засыпая, я слышала, как мама и тетя Лена, сидя у коптилки, шепотом разговаривают:
— Ты слышала? У Фани Избугалтерии сын погиб.
— Как?!
— Да! Я ее сегодня встретила. На нее страшно смотреть! Кожа и кости.
— Карточки украли, теперь это.
— Ужас!
Неужели они о той Фане, с которой мы ехали в поезде? Та была толстая, а эта — кожа и кости. Наверно, не о той.
Приехал Витя! Он писал нам на Московский адрес, а мы были в Горьком, поэтому письма не доходили. А потом он вернулся в Москву, узнал, что мы в Омске, и приехал.
Он стал таким взрослым! Мама и тетя Лена то и дело ахали:
— Как ты повзрослел!
— Как ты вытянулся!
Мама обменяла на рынке свои летние туфли на сливочное масло, чтобы подкормить Витю. Сливочное масло лежало в глубокой тарелке, круглое и крепкое, как маленькая дыня. На желтоватой поверхности блестели прозрачные капельки воды. Нам с Маринкой разрешили съесть по чайной ложке без хлеба. Мы по очереди вонзили ложки в податливую мякоть, сели рядышком возле печки и принялись с наслаждением слизывать масло. Оно было вкусное как мороженое, которое я однажды ела перед войной.