– Надо было открыть дверь и впустить дневной свет. Думаю, обычно ее не закрывают. Насчет волос не волнуйся, дорогая, потому что они прекрасны. Ты же знаешь, что больше всего ты нравишься мне в роли Оливии.
Девушки, игравшие роли Виолы и Марии, приподняли брови и отодвинулись. Боб с ума сходил по собственной жене, этой шипящей мелкой кошке. Она то и дело устраивала им невыносимую жизнь и была посредственной актрисой. Когда у них будет ее опыт…
Боб Фентон отозвал жену в сторонку. В неумолчном гуле разговоров из зала и бренчании школьного пианино можно было не волноваться, что подслушают.
– Ты себя хорошо чувствуешь, милая?
– В каком смысле?
– Я о приступе, случившемся, когда мы приехали. Он меня встревожил. Мне показалось, ты вот-вот упадешь в обморок.
Соня Фентон насторожилась:
– А, это. Ерунда. Ты надо мной кудахчешь как наседка, Боб.
– Не ерунда. В машине ты чувствовала себя нормально, а это случилось, когда мы вошли в дверь. Ты смеялась с Хилари, а когда я повернулся, оказалась совершенно не в себе. Как будто привидение увидела.
– Боб, это чушь. Ты сам все придумал, – напряженно ответила она.
Джордж Лемминг, занеся руку над пультом управления светом, поднял другую, привлекая внимание Фентона. Тот махнул в ответ:
– Давай, Джордж. Рампу!
Публика ахнула, оживилась, захлопала, и разговоры стали громче. Пианистка сменила бессмысленные арпеджио на джигу шестнадцатого века.
Рут Фосетт, помощница экономки и школьная медсестра, сбежала по лестнице и устремилась по коридору в зал. Ей пришлось задержаться из-за всяких мелочей, связанных с одеждой и починкой. Переодевалась она с лихорадочной быстротой: надела шелковое дневное платье, а кудрявые волосы зачесала на лоб в отчаянной спешке. Она знала, что действует небрежно и в сравнении с тщательно выбранными парадными платьями матерей ее повседневный наряд произведет не больше впечатления, чем форма медсестры. Хотя эта форма ей идет и выгодно подчеркивает цвет волос. Тем не менее она рискнула опоздать ради того, чтобы хоть раз появиться в собственном виде, не служебном, без знаков своей должности.
Когда она летела, слегка запыхавшись, к двери зала, то подумала с горечью, что человек, бывший главной и единственной причиной ее опоздания, вряд ли обратит внимание на перемену ее внешности. Он бешено поглощен работой и даже не замечает, что во время консультаций по вопросам, касающимся мальчиков, его слова проникают ей прямо в сердце, а ее душа раскрывается в благоговении, словно театральный занавес. В редких случаях, когда им случалось беседовать вне профессиональных рамок, Рут, часто не умеющая подобрать нужные слова, слушала его с неослабевающим интересом, и мысли вдруг начинали формулироваться без всяких усилий. Ему, похоже, было приятно ее общество, но он никогда не искал ее специально. «Он безнадежно равнодушен, – подумала Рут, – а я дура».