К обещанию Мустафы пощадить младших братьев, если доведется стать султаном, Джихангир поначалу тоже отнесся скептически. Много их было, султанских сыновей, – с цветистыми речами, упоминающих милость Аллаха, братскую любовь и кровное родство. Всех их сломали безжалостное время и не менее безжалостная власть, свалившаяся им на плечи подобно небесному своду, придавившему когда-то Атланта, героя древних гяурских мифов.
Но Мустафа был другим. Джихангиру казалось, что плечи старшего брата эту тяжесть выдержат.
Как выяснилось, так казалось ему одному.
Мустафа писал всем братьям. Откликнулся один Джихангир.
Поэт, скрывавшийся под псевдонимом Зарифи, был человеком циничным, но так хотелось верить в сказку!
Янтарь на рукояти кинжала поблескивал, и временами Джихангиру казалось, что вовсе это и не навершие рукояти, а золотая слеза, которую солнце – или море – пролило по умершему шахзаде.
«Желтый камень терпения», – вывел калам Джихангира, и шахзаде надолго задумался.
Время ли слагать стихи, когда задумал то, что никогда не простит Аллах и осудят люди?
Людской молвы, впрочем, избежать удастся. Бросать тень на отца и братьев Джихангир не желал. Аллах воздаст каждому по делам его, а тень от сыноубийства и без того лежит на султане Сулеймане. А уж кто подтолкнул его к этому убийству…
Джихангир, конечно, знал. Нельзя быть шахзаде, сыном своего отца и своей матери, и не знать.
Что же ты наделала, мама?.. Что же ты наделал, отец, зачем поддался женскому коварству? Зачем убил достойнейшего из достойных? Ради кого, ради пьяницы Селима? Ради высокомерного и заносчивого Баязида? Кто из них ближе твоему сердцу, кого ты пошлешь на смерть ради второго брата? Или предпочтешь смотреть с небес, как братья режут друг друга?
Нет, ты не таков, Сулейман Кануни. Ты все сделаешь сам.
Поэт Зарифи по этому поводу сложил бы несколько бейтов – и сжег бы бумагу с ними, потому что поэт Зарифи трус и никогда не выпускает наружу слезы своего сердца. Нельзя простому люду знать то, что творится в султанских покоях. Об этом должно ведать лишь Аллаху.
И воздавать каждому, да.
Джихангир тоже был трусом. Он не желал видеть, как люди, чтимые им, любимые им, превращаются в хладнокровных убийц.
Зарифи тихонько встрепенулся, наполнив душу шахзаде образами и мыслями. Покачав головой, Джихангир взял калам:
О судья в чалме высокой, бедняков жестоко судишь.
Что ты скажешь о султане, что наследника убил?
Отвечал судья:
– Султану
Лишь Аллах судьею будет…
Джихангир подавил желание приписать четвертую строку: «А меня дела такие не касаются вообще!» Звучало бы слишком простонародно. Неправильно бы звучало.