Следовало кричать, бежать, делать хоть что-то, но шахзаде молча стоял и смотрел, как убийца заносит руку для удара. В голове стремительной ласточкой носилась лишь одна мысль: только бы не отец. Пусть этих убийц пошлет не отец. Пусть Аллах убережет султана от такого греха, за который не расплатиться на том свете ни простолюдину, ни правителю.
Хюррем, братья, кто угодно – мало ли на свете заговорщиков? Но только не отец.
Семь мостов перекинуто через реку Ешиль-Ирмак. Жаль, побывать удалось лишь на четырех из них. Мустафа как раз направлялся к пятому. Ах, жаль.
Убийца сделал шаг – и вдруг рухнул, упал лицом вперед, так что шахзаде пришлось отпрянуть, дабы тело не свалилось прямо на него. Двое других обернулись – дружно обернулись, не сговариваясь, так слаженно, как и не снилось некоторым из охраны Мустафы. В тот же миг сталь звякнула о сталь, а шахзаде увидел своего нежданного спасителя.
По всей улице яростно взревели во дворах сторожевые собаки, но ни одна дверь не распахнулась. Трое танцевали друг против друга – на границе вечера и ночи, жизни и смерти; плясали молча, лишь их клинки изредка перекликались звонкими чистыми голосами.
Отсутствие оружия шахзаде сейчас ощущал как физическую боль. Но… у него ведь есть оружие, точнее, есть возможность его добыть – оружие его несостоявшегося убийцы, первого из троих!
Немощеная улица казалась сейчас рекой, до дна которой никакой свет не дотягивался: на уровне колен расплывалась густая тьма, мертвец канул в ней, оброненный им клинок (ятаган?) тоже. Мустафа торопливо зашарил в темноте, нащупывая невидимое. Эфес скакнул ему в руку, а мгновение спустя звенящая перекличка вдруг резко вскипела, как бывает перед завершением схватки… и шахзаде опоздал. То есть он стремительно шагнул к сражающимся, даже успел принять на ятаган качнувшуюся к нему черную фигуру, но этот удар был уже лишним.
Второй убийца качнулся в его сторону, не атакуя, а падая. Третий тоже оседал на землю – так, как падают не раненые, а убитые, тонул в потоке тьмы, таял в нем.
Шахзаде во все глаза смотрел на человека, рискнувшего вступить в схватку с тремя обученными убийцами, лишь бы защитить невинного прохожего, о котором и не знал-то ничего. А тот вытер саблю, кивнул коротко и собрался уходить, не желая награды и не спрашивая ни о чем.
– Погоди, воин. Как зовут тебя?
Незнакомец обернулся. Сверкнули в короткой улыбке зубы.
– Я не воин. И мое имя – Аджарат.
Чем-то странным дохнуло на Мустафу и от этого имени, и от всей этой сцены под звездным небом Амасьи. Чем-то, о чем ранее писали поэты, прославляя не дела любовные, но воинскую доблесть и честь, воздавая хвалу походам и битвам, в которых добывалось не признание чернооких красавиц, но зéмли и слава. Тогда, в те давние времена, подобные имена были в ходу, а вот, оказывается, не перевелись и поныне, и стоит перед Мустафой воитель из тех, о ком писали давние, канувшие уже в небытие сказители.