Иосиф Родян слушал, нахмурив брови. Брови он хмурил, когда что-нибудь его трогало. Затихли звуки последней песни, и Родян подозвал мальчика:
— Три ведра настойки певцам!
Опустив глаза, он долго сидел молча. Нарушил тишину писарь Брату, затянувший пастушью дойну. У него был чистый сильный тенор, и песня текла легко и раздольно:
Ой, белянка с кручи горной,
Не плети венок узорный
Для головки непокорной!
— Ты не трожь меня, не трожь!
Ушел милый косить рожь.
Косу бы ему сломать,
Не стал бы долго пропадать,
Ко мне вернулся бы опять!
Пускай он косит по росе,
Сломает косыньку в овсе,
А чтобы было чем косить,
Придется новую купить.
Старик Поплэчан слушал, разинув рот. Не хохотал, как обычно, по морщинистому лицу его текли слезы.
Эленуца слушала, и ее будто обволакивала легкая дымка печали. Вдруг, ни с того ни с сего, она пожалела, что Василе Мурэшану нет за их столом. Впервые в жизни она поняла, насколько несправедлива была ее семья, да и она сама к священнику и его семейству. Вот и теперь — сколько у них за столом совершенно чужого народа, вроде Прункула и Унгуряна. А чем они лучше отца Мурэшану, его жены и дочерей? Эленуце стало стыдно, что-то горячее подкатило к горлу. Тонким платочком она промокнула две слезинки, навернувшиеся на ее черные блестящие глаза.
Иосиф Родян подошел к Брату и положил ему руку на плечо:
— Молодец!
Брату запел новую дойну. Видно было, что он и сам взволнован. Сердце его размягчило вино, а больше всего песни.
Мою тоску с твоею бог
В синий превратил цветок,
Чтоб на груди он был укрыт,
Где сердце до сих пор болит.
За спиной у Брату появился Лэицэ и заиграл. Плотная толпа окружила их, и в ней Эленуца заметила Василе Мурэшану. Брату и Лэицэ с чувством выводили грустную дойну. У стола священника песни почти не было слышно, и Василе, не утерпев, подошел поближе, преступив наказы отца. Он был само внимание. Лицо светилось, глаза сияли. В этот миг он был необыкновенно хорош и казался обитателем иного, нездешнего мира. Лицо его светилось невинным детским восторгом. Ему и в голову не приходило обижаться, что песню он слушает, стоя в толпе, которая теснила его со всех сторон. Эленуца же, увидев его, ощутила укол совести и отвела взгляд, будто в чем-то провинилась. Она огорченно вздохнула, и лицо ее приняло недовольное выражение. В эту минуту разница между Василе Мурэшану и двумя студентами или кандидатом в присяжные поверенные Войку показалась ей особенно разительной, хотя эти трое имели честь восседать за столом ее отца. В тот же самый миг она ощутила, насколько безразлична ей эта троица и насколько приятен семинарист Василе Мурэшану.