Таким образом, является ли призрак плодом моей фантазии или нет, но я во всяком случае могу указать на тот знаменательный факт, что могила не была забыта. Если же я добавлю, что Джим собственноручно сделал примитивную изгородь, вам тотчас же станет ясен своеобразный характер этой истории. В том, как он принимал воспоминания и привязанности другого человеческого существа, была свойственная ему серьезность. У него была совесть – и совесть романтическая.
В течение всей своей жизни жена Корнелиуса не имела иного собеседника, поверенного и друга, кроме своей дочери. Каким образом бедная женщина вышла замуж за этого ужасного португальца с Малакки после разлуки с отцом своей девочки и чем вызвана была эта разлука – смертью ли, которая бывает подчас милосердна, или безжалостным стечением обстоятельств – все это остается для меня тайной. Из того немногого, о чем обмолвился в моем присутствии Штейн, знавший столько историй, я делаю вывод, что она была женщиной отнюдь не заурядной. Отец ее был белый и занимал ответственный пост, – это был один из тех блестяще одаренных людей, которые недостаточно тупы, чтобы лелеять свой успех, и чья карьера так часто обрывается под тенью облака. Полагаю, что и ей также не хватало этой спасительной тупости, и ее карьера закончилась в Патусане.
Общая наша судьба (ибо где найдете вы человека – я имею в виду подлинного мыслящего человека, – который смутно не вспоминал бы о том, как дезертировал в момент обладания кем-то или чем-то более ценным, чем жизнь?) с особой жестокостью преследует женщин. Она не карает, как господин, но подвергает длительной пытке, словно утоляя тайную, непримиримую злобу. Можно подумать, что, обреченная править на земле, она старается выместить ее на тех, кто готов подняться над путами земной осторожности, ибо только женщины умеют иногда вложить в свою любовь тот еле ощутимый элемент сверхчеловеческого, какой внушает нам страх. С недоумением спрашиваю я себя, каким кажется им мир, имеет ли он ту же форму и субстанцию, какую знаем мы? Одним ли с нами воздухом они дышат? Иногда я себе рисую мир безрассудный и возвышенный, где трепещут их отважные души, – мир, озаренный сиянием всех опасностей и отречений. Однако я подозреваю, что в мире очень мало женщин, хотя, конечно, мне известно о множестве людей, которые равно делятся на два пола.
Но я уверен: мать была такой же подлинной женщиной, какой оказалась дочь. Я невольно представляю себе обеих: сначала молодую женщину и ребенка, потом старуху и молодую девушку, – жуткое сходство и стремительный ход времени, барьер лесов, уединение и сутолока вокруг этих двух одиноких жизней, и каждое слово, каким они обмениваются, проникнуто грустью. Были, должно быть, признания; полагаю, они касались не столько фактов, сколько сокровенных чувств – сожаления, страха, предостережений, конечно, – предостережений, которые младшей были не вполне понятны, пока не умерла старшая… и не появился Джим. Тогда, я уверен, она поняла многое – не все, – и главным образом страх. Джим называл ее именем, которое означает драгоценность, драгоценный камень – Джюэл. Хорошенькое имя, не правда ли? Но он способен был на все. Ему было по плечу его счастье и, должно быть, по плечу было и его несчастье. Он называл ее Джюэл и произносил это так, как сказал бы «Джен», любовно, спокойно, по-домашнему. Впервые я услышал это имя через десять минут после того, как подошел к его дому; сначала он потряс мне руку так, что едва ли не оторвал, потом взбежал по ступеням и радостно, по-мальчишески волнуясь, закричал у дверей под тяжелым навесом: