Он не сообщил мне, что сказал, когда наконец вернулся к нему голос. Не думаю, чтобы он был очень красноречив. Было тихо, ночь окутала их своим дыханием, – одна из тех ночей, какие словно созданы для того, чтобы служить приютом неясности; бывают моменты, когда душа как будто освобождается от темной своей оболочки и молчание становится красноречивее слов. Про девушку он рассказал мне:
– Она разнервничалась немножко. Возбуждение, знаете ли… Реакция. Должно быть, она страшно устала… и все такое. И… и… черт возьми… понимаете ли, она ко мне привязалась… Я тоже… не знал, конечно… и в голову мне не приходило.
Тут он вскочил и стал взволнованно шагать взад и вперед.
– Я… я горячо ее люблю. Сильнее, чем могу выразить словами. Конечно, этого не расскажешь. Вы по-иному относитесь к своим поступкам, когда начинаете понимать, когда каждый день вам дают понять, что ваша жизнь нужна – абсолютно необходима – другому человеку. Мне это дано почувствовать. Удивительно! Но подумайте только, какова была ее жизнь. Ужасно, не правда ли? И я нашел ее – словно вышел на прогулку и неожиданно наткнулся на человека, который тонет в темном глухом местечке. Она словно доверила себя мне… Я думаю, что в силах принять это доверие.
Должен сказать, что девушка незадолго до этого оставила нас вдвоем. Он ударил себя в грудь:
– Да! Я это чувствую, но я верю, что достоин принять свое счастье.
У него была способность находить особый смысл во всем, что с ним случалось. Так смотрел он на свою любовь; она была идиллична, немного торжественна, а также правдива, ибо он верил с непоколебимой серьезностью юноши. В другой раз он сказал мне:
– Я живу здесь всего два года, и теперь, честное слово, я не представляю себе, как бы я мог жить в другом месте. Одна мысль о внешнем мире пугает меня, потому что, видите ли, – продолжал он, опустив глаза и кончиком ботинка разбивая кусок засохшей грязи (мы прогуливались по берегу реки), – потому что я не забыл, почему я сюда пришел; еще не забыл!
Я старался на него не смотреть, но мне послышался короткий вздох; некоторое время мы шли молча.
– По совести сказать, – заговорил он снова, – если только можно забыть такое… то я думаю, что имею право выбросить это из головы. Спросите любого человека здесь… – Голос его изменился. – Не странно ли, – продолжал он мягким, почти умоляющим тоном, – не странно ли, что все эти люди, которые готовы для меня на все, никогда не смогут понять? Никогда! Если вы мне не верите, я не могу их вызвать свидетелями. Почему-то тяжело об этом думать. Я глуп, не правда ли? Чего мне еще желать? Если вы их спросите, кто храбр, честен, справедлив, кому готовы они доверить свою жизнь, – они назовут Тюана Джима. И, однако, они никогда не смогут узнать истинную правду…