Я был глубоко растроган: ее молодость, неведение, ее красота, напоминающая чарующую и нежную силу полевого цветка, ее трогательные мольбы, ее беспомощность подействовали на меня почти так же сильно, как на нее действовал этот безрассудный и понятный страх. Она боялась неизвестного, как боимся мы все, а ее неведение еще раздвигало границы этого неизвестного. Я являлся представителем неизвестного – этим неизвестным был я сам, вы, весь мир, который не заботился о Джиме и нимало в нем не нуждался. Я готов был поручиться за равнодушие плодоносной земли, если бы не вспомнил о том, что Джим тоже принадлежит к этому таинственному неизвестному, породившему ее страхи, а представителем Джима я во всяком случае не был. Это заставило меня поколебаться. Безнадежно грустный шепот сорвал печать с моих уст. Я начал протестовать и заявил, что приехал сюда, отнюдь не намереваясь увезти Джима.
Зачем же я тогда приехал? Она слегка пошевельнулась и снова застыла неподвижно, словно мраморная статуя в ночи. Я постарался коротко объяснить: дружба, дела; если и есть у меня какое-нибудь желание, то скорее я хочу, чтобы он остался…
– Они всегда нас покидают, – прошептала она. Скорбная мудрость из могилы, которую она украшала цветами, казалось, повеяла на нас в слабом вздохе. Ничто, сказал я, не может оторвать от нее Джима.
Таково теперь мое глубокое убеждение; в этом я был убежден и тогда; то был единственно возможный вывод из фактов. И убеждение мое не окрепло, когда она прошептала, словно думая вслух:
– Он мне поклялся в этом.
– Вы его просили? – осведомился я.
Она сделала шаг вперед:
– Нет. Никогда!
Она только просила его уйти. Это было в ту ночь на берегу реки, после того как он убил человека, а она бросила факел в воду, потому что он так на нее смотрел. Слишком много было света, а опасность тогда миновала… на время… ненадолго. Он сказал, что не покинет ее у Корнелиуса. Она настаивала. Она хотела, чтобы он ее оставил. Он ответил, что не может – не в силах это сделать. Он дрожал, когда это говорил. Она чувствовала, как он дрожит…
Не требуется воображения, чтобы увидеть эту сцену – чуть ли не услышать их шепот. Она боялась и за него. Думаю, тогда она видела в нем лишь жертву, обреченную опасностям, в которых она разбиралась лучше, чем он. Хотя он завоевал ее сердце и мысли и завладел ее привязанностью одним своим присутствием, но она недооценивала его шансы на успех. Ясно, что в то время всякий склонен был недооценивать его шансы. Точнее, у него как будто никаких шансов не было. Я знаю, что такова была точка зрения Корнелиуса. В этом он мне признался, пытаясь затушевать мрачную роль, какую играл в заговоре шерифа Али, имевшем целью покончить с неверным. Ясно теперь, что даже сам шериф Али питал лишь презрение к белому человеку. Кажется, Джима хотели убить главным образом из религиозных соображений: простой акт благочестия (и, с их точки зрения, достойный всяческого уважения); другого значения этот акт не имел. Такую точку зрения разделял и Корнелиус.