Не знаю, объясняется ли это унынием, охватившим меня после поражения, какое я понес меньше часа тому назад в борьбе с призраком страха, но только, нимало не сопротивляясь, я дал Корнелиусу завладеть мной. Я был обречен выслушивать признания и сталкиваться с вопросами, на которые нет ответа.
Это было тягостно; но презрение, безрассудное презрение, какое вызвал во мне вид этого человека, сделало испытание выносимым. Корнелиус, конечно, в счет не шел. Да и все было не важно, раз я решил, что Джим – единственный, кто меня интересовал, – подчинил себе наконец свою судьбу. Он мне сказал, что удовлетворен… почти. Это больше, чем осмеливаются сказать многие из нас. Я – имеющий право считать себя достаточно хорошим – не смею. И никто из вас, я думаю, не смеет…
Марлоу приостановился, словно ждал ответа. Все молчали. Он снова заговорил:
– Ладно. Пусть никто не знает, раз истину может вырвать у нас только какая-нибудь жестокая, страшная маленькая катастрофа. Но он – один из нас, и мог сказать, что удовлетворен… почти. Вы только подумайте! Почти удовлетворен! Можно чуть ли не позавидовать его катастрофе. Почти удовлетворен. После этого ничто не имело значения. Не важно было, кто его подозревал, кто ему доверял, кто любил, кто ненавидел… в особенности если ненавидел Корнелиус.
Однако в конце концов и в этом было своего рода признание. Вы судите о человеке не только по его друзьям, но и по врагам, а этого врага Джима ни один порядочный человек не постыдился бы назвать своим врагом, не придавая ему, впрочем, особого значения. Так смотрел на него Джим, и эту точку зрения я разделял; но Джим пренебрегал им по другим, общим основаниям.
– Дорогой мой Марлоу, – сказал он, – я чувствую, что, если иду прямым путем, ничто не может меня коснуться. Да, я так думаю. Теперь, когда вы пробыли здесь достаточно долго, чтобы осмотреться, скажите откровенно, вы не думаете, что я нахожусь в полной безопасности? Все зависит от меня, и, честное слово, я здорово в себе уверен. Худшее, что Корнелиус мог бы сделать, – это убить меня, я полагаю. Но я ни на секунду не допускаю этой мысли. Видите ли, он не в силах, – разве что я сам вручу ему для этой цели заряженное ружье, а затем повернусь к нему спиной. Вот что он за человек. А допустим, он это сделает – сможет сделать. Ну так что ж! Я пришел сюда не для того, чтобы спасти свою жизнь, не так ли? Я сюда пришел, чтобы отгородиться стеной, и здесь я намерен остаться.
– Пока не будете вполне удовлетворены, – вставил я.
Мы сидели тогда под крышей на корме его лодки. Двадцать весел поднимались одновременно, по десять с каждой стороны, и дружно ударяли по воде, а за нами Тамб Итам наклонялся то направо, то налево и пристально глядел вперед, стараясь держать лодку посередине течения. Джим опустил голову, и последняя наша беседа, казалось, угасла. Он провожал меня до устья реки.