Он признался мне, что Джим был не из тех, кого можно было умилостивить раболепством, и соответственно этому он постарался прикинуться человеком, который, не впадая в уныние, переносит неудачи, хулу и катастрофу. «Ввозить контрабандой ружья – преступление не большое!» – заявил он Джиму. Что же касается прибытия в Патусан, кто посмеет сказать, что он приехал сюда не за милостыней? Проклятое население открыло по нем стрельбу с обоих берегов, не потрудившись расспросить. На этом пункте он дерзко настаивал, тогда как в действительности энергичное выступление Даина Уориса предотвратило величайшие бедствия. Браун определенно заявил, что, увидев такое большое селение, он тотчас же решил начать стрельбу направо и налево, как только высадится на берег, – убивать каждое живое существо, какое попадется ему на дороге, чтобы таким путем устрашить жителей. Несоответствие сил было столь велико, что это был единственный способ добиться цели, как доказывал он мне между приступами кашля. Но Джиму он этого не сказал. Что же касается голода и лишений, какие они перенесли, то это было очень реально, – достаточно было взглянуть на его шайку.
Он пронзительно свистнул, и все его люди выстроились в ряд на бревнах, так что Джим мог их видеть. А убийство человека… ну что ж – его убили… но разве эта война не была войной кровавой, из-за угла? А дело было обделано чисто – пуля попала ему в грудь, – не то что тот бедняга, который лежит сейчас в речонке. Шесть часов они слушали, как он умирал с разрывными пулями в животе. Как бы то ни было, жизнь за жизнь…
Все это было сказано с видом усталым и дерзким, словно человек, вечно пришпориваемый неудачами, перестал заботиться о том, куда бежит. Он спросил Джима с какой-то безрассудной откровенностью, неужели он, Джим, не понимает, что если дошло до того, чтобы «спасти свою жизнь в темноте, то уже нет дела, кто еще погибнет – трое, тридцать, триста человек». Казалось, будто демон нашептывал ему эти слова.
– Я таки заставил его нахмуриться, – похвастался Браун. – Скоро он перестал разыгрывать из себя праведника. Стоит – и нечего ему сказать… мрачный как туча… и смотрит – не на меня, в землю.
Он спросил Джима, неужели тот не совершил ни одного предосудительного поступка за всю свою жизнь? Может быть, потому-то он и относится так сурово к человеку, который готов использовать любое средство, чтобы выбраться из ловушки. Браун продолжал в том же духе, и в грубых его словах слышалось напоминание о родственной их крови, об одинаковых испытаниях, – отвратительный намек на общую вину, на тайное воспоминание, которое связывало их сердца.