— Хватит! Физический труд всегда облагораживает человека!
— В точку угодил! — похвалила меня Аленка. — Давай-ка, милый, плот вязать. Упадет вода в Говорухе — на своих Двоих к Лене добираться будем.
Вязать плот мы начали с прежним азартом, но былой сноровки в работе уже не чувствовалось. Аленка учила меня соединять вырубленные на бревнах пазы в замки. Каждый замок она намертво запирала березовым клином, перевязывала для страховки распаренными над костром прутьями и, постукивая обушком топора о комли сплоченных сосен, поторапливала:
— Шевелись, дорогой!.. Шевелись!..
К обеду, чертовски уставшие, мы запаслись двумя пятиметровыми шестами, вытесали из подобранных на берегу досок три весла, спустили плот на воду, причалили к сосне и, еле-еле переставляя ноги, вернулись к умершему костру. Я хотел развести огонь и подогреть остывшую уху. Аленка начисто отвергла эту затею.
— Перекусим холодной — и в путь, — стараясь беречь каждую минуту, рассудила она. — Говоруха сейчас мчится километров десять в час. Знаешь куда до вечера доберемся?.. Нам бы только выйти на Лену. А там любой капитан на судно возьмет и в Брусничный доставит.
Холодная ушица, отдающая дымком и хвоей, мне показалась самой вкусной пищей, которую я когда-либо пробовал в жизни. Кисловатый ржаной сухарь — таким духовитым и сладким, точно корочка пшеничного хлеба, вынутого недавно из крестьянской печки! Вычерпав котелок до дна и начисто, вылизав его стенки кусочками сухарей, мы с Аленкой повеселевшими глазами посмотрели друг другу в лицо, собрали пожитки и торопливо зашагали к плясавшему на воде плоту.
Волны Говорухи подхватили сосновый плот. Пологие берега, одетые непроходимой тайгой, поплыли нам навстречу. Аленка шестом то и дело промеряла глубину, иногда с силой упиралась им в каменистое дно. Плот, прибавляя скорости, летел и летел вперед. В мои обязанности входило следить за кормой и, когда плот начинало течением прибивать к берегу, выравнивать его ход по стрежню кормовым веслом.
Полноводная Говоруха ящерицей виляла по тайге, то забираясь в глухие кедровые рощи, то вырываясь на прогалины, заросшие молодым пушистым сосняком, лениво и сонно катилась по заболоченным равнинам и опять мчалась под мохнатый полог деревьев, нависших с берегов. Я вначале отчетливо слышал рокот воды, шум вековых сосен, но эти звуки стали постепенно сливаться в глухой гуд, и для меня перестало существовать все — все, кроме слепящей солнечной дорожки на воде и Аленкиной песни.
Чтобы как-то разнообразить однотонную картину небывалого путешествия, я решил запоминать наш путь, но из Этого ничего не выходило. Все коряги на берегах мне казались похожими на вздыбленных медведей, сосны — в одинаковых зеленых шапках, и даже камни — в шубах из седого мха — ничем не отличались друг от друга. Аленка выхватывала из однотонного пейзажа неповторимые приметы и начинала вслух рассуждать: